Джастин Торрес - Мы, животные

— Что он со мной сотворил? — спросила она.

— Он ударил тебя в лицо, — сказал я, — чтобы расшатать тебе зубы.

Я подскочил от звона бьющегося стекла. Мигом в двери опять выросли головы братьев, на лицах улыбка до ушей, глядят на Ма, потом на меня, потом на осколки зеркала, потом на стену, куда она его запустила, потом на Ма, потом на меня.

Ладони Ма опять оберегали ее щеки, глаза были закрыты. Когда Ма заговорила, она каждое слово произнесла медленно и отчетливо:

— По-вашему, это смешно, когда мужчина бьет вашу мать?

Братья перестали улыбаться, насупились и опять исчезли за дверью.

Я подошел к окну и снова закутался в занавеску, лоб прислонил к оконному стеклу. Снег и белое небо, отражая свет, гоняли его туда-сюда, вверх-вниз; частицы света застряли в морозных узорах на окне. Снаружи было слишком ярко, чтобы сосредоточить на чем-нибудь взгляд. Я широко, как только мог, раскрыл глаза, их обжигало светом, и я подумал, что хорошо бы ослепнуть, ведь говорят, если смотреть прямо на солнце во все глаза и не отводить их, то ослепнешь, — но, как я ни старался, ослепнуть не получалось.

Ма сидела на краешке кровати, дышала громко и медленно, она простила меня. Позвала к себе на колени, я подошел, сел, и мы стали дышать вместе. Потом Ма затянула мою любимую песню про женщину с перьями и апельсинами и про Иисуса Христа, идущего по водам[4]. Моя голова доставала ей до самого плеча, но она все равно качала меня, качала и там, где забыла слова, просто мурлыкала мотив.

— Обещай мне, — сказала она, — обещай, что тебе навсегда останется шесть.

— Как это?

— Очень просто. Тебе не семь сейчас, а шесть плюс один. Через год будет шесть плюс два. И так навсегда.

— А зачем?

— Если тебя спросят, сколько тебе лет, и ты ответишь: мне шесть плюс один, плюс два или больше, это будет означать, что, хоть ты и вырос, ты все равно остаешься маминым мальчиком. А если ты останешься моим мальчиком, то я никогда тебя не потеряю, ты не начнешь от меня уворачиваться, не будешь скользким, неподатливым, и мне не придется делать свое сердце жестким.

— Ты перестала их любить, когда им исполнилось семь?

— Не будь дурачком, — сказала Ма. Она отвела мои волосы назад со лба. — Просто больших мальчиков любят по-другому, чем маленьких: они твердеют, и с ними надо твердо. Иногда я от этого устаю, только и всего, а ты — я не хочу, чтобы ты меня покидал, я к этому не готова.

Потом Ма наклонилась ниже и еще зашептала мне на ухо, еще больше о том, почему я нужен ей шестилетний. Все вышептала про то, как сильно я ей нужен, что нигде нет мягкости, только Папс и пацаны, которые превращаются в папсов. И не столько сами нежные слова, сколько влажный голос с оттенком боли, теплая близость ее ушибов — вот что зажгло меня.

Я повернулся к ней, увидел вспухшие щеки, грязно-фиолетовую кожу с желтизной по краям пятен. Эти синяки были на вид такими чувствительными, такими мягкими, ранимыми — и внутри у меня, в самой глубине, вспыхнула эта дрожь, эта искра, по груди пошел тайный нечестивый трепет, покалывание, оно двинулось вдоль рук, добралось до ладоней. Я схватил ее за обе щеки и потянул к себе поцеловать.

Остро, стремительно боль метнулась в ее глаза, превращая зрачки в большие черные круги. Она оторвала свое лицо от моего и оттолкнула меня, сбросила на пол. Выругала меня, выругала Иисуса, и слезы скатились, и мне стало семь.

Озеро

Однажды поздним вечером, в невыносимую жару, Папс повез нас всех на озеро. Ни на ком не было ничего, кроме плавок или купальника, и Ма заставила нас накинуть полотенца на спинки сидений, чтобы кожа не прилипала к винилу. Мы ехали по длинной дороге молча, как будто все сидели напротив телевизора, только перед глазами у нас была жара, в ушах — тоже.

Ма и я не умели плавать, поэтому Папс устроил нам небольшой круиз: она ухватилась сзади за его спину, я — за ее спину, и он поплыл, разводя вытянутые руки и по-лягушачьи отталкиваясь ниже нас ногами, а наши ноги с поджатыми пальцами просто волочились в воде.

Время от времени Ма показывала мне на что-то: вот утка, откинув назад голову на длинной шее, садится на воду и бьет перед собой крыльями, вот водный клоп на тоненьких ножках рябит поверхность озера.

— Не надо далеко, — просила она Папса, но он двигался дальше, гладко и неторопливо, и берег за нами вытягивался, утончался, гнулся и наконец превратился в поросший лесом полумесяц, немыслимо темный и далекий.

Посреди озера вода была темней и прохладней, и Папс вплыл прямо в скопление склизкой, черной как вар листвы. Мы с Ма пытались отгрести ее от себя, но одной рукой надо было держаться, поэтому в конце концов листва стала кружиться около нас и липнуть пиявками к нашим ребрам и ногам. Папс схватил и поднял в воздух пригоршню листьев, жижа стала просачиваться у него между пальцами, усеивая воду крапинками, и тут же появились рыбки величиной с сигарету и принялись клевать кусочки листьев.

— Слишком далеко заплыли, — сказала Ма. — Давай обратно.

— Скоро, — сказал Папс.

Это ненормально, начала говорить Ма, что Папс так хорошо умеет плавать, как будто родился здесь, в этой глубинке, а не в шести часах езды к югу, не в Бруклине. В Бруклине, сказала она, никто плавать не умеет. Больше всего воды в одном месте она видела, когда кто-нибудь из мужчин квартала открывал пожарный гидрант. Она сказала, что никогда не прыгала через струю, как другие дети, — грубая забава, ничего приятного, — но ей нравилось стоять поодаль, на краю тротуара, и чувствовать, как вода заливает щиколотки.

— Я замужняя уже была и родила трех мальчиков, когда первый раз вошла во что-то поглубже, чем лужа, — сказала она.

Папс не стал объяснять, когда и где он научился плавать, но он вообще не упускал случая учиться всему, что помогает выжить. Мышцы у него для этого были, воля — тоже. Он шел к неразрушимости.

— А с тобой у нас все наоборот, — обратилась она ко мне. — Растешь среди всех этих озер и рек, братья твои плавают как рыбки в аквариуме, а ты-то почему не умеешь?

Она спросила это так, словно впервые меня встретила, словно не знала событий моей жизни — не видела моих неуклюжих, приводящих в ужас попыток на глубине, не знала про тот случай в бассейне, когда меня вытащил старшеклассник-спасатель и меня вытошнило проглоченной водой на траву, когда на меня уставились сотни глаз и крики, плеск, свистки — все вдруг умолкло, потому что люди стали смотреть на мою тщедушную хилость, смотреть и ждать, когда я заплачу, что я и сделал, — словно ей только сейчас бросилось в глаза, как странно, что я тут, держусь за нее и Папса, а не там, с братьями, которые как вбежали в воду, так стали друг друга топить, макать головой, а потом выскочили на берег и пропали среди деревьев.

Я не мог, конечно, ей ответить, сказать правду: что я боюсь. Единственной, кто в нашей семье решался что-то подобное произнести, была Ма, и чаще всего она не боялась даже, а просто ей было лень самой спускаться в подпол или она хотела заставить Папса улыбнуться, пощекотать ее, подразнить, притянуть к себе, хотела дать ему знать, что по-настоящему только одного боится — быть без него. Но я — я бы скорее оттолкнулся и тихо скользнул вниз, к черному дну озера, чем признался в страхе ему или ей.

Но мне и не надо было ничего говорить: Папс ответил за меня.

— Он научится, — сказал он, — вы оба у меня научитесь.

И после этого все долго молчали. Я смотрел, как серебрятся на воде осколки лунного света; смотрел, как летают кругами, каркая, темные птицы, как ветер поднимает ветки деревьев, как покачиваются сосны. Я чувствовал, как остывает озеро, и ощущал запах мертвых листьев.

Потом, после всего, что случилось дальше, Папс повез нас домой. Он сидел за рулем, как был, без рубашки, спина, шея и лицо у него были исполосованы — где-то всего лишь ярко-красные линии, поврежденная кожа, где-то уже подсыхало, а где-то еще поблескивала свежая кровь, — и я тоже был весь исцарапан, потому что она запаниковала и, когда он от нас оторвался, уцепилась за меня, взгромоздилась сверху. По дороге Папс сказал ей:

— А как еще ты думала научиться?

В ответ Ма, которая чуть не утопила меня, которая вопила, визжала и впивалась в меня ногтями, которая пришла в такое дикое исступление, в каком я ее еще не видел, Ма, кипевшая такой злостью, что вперед, рядом с Папсом, посадила Манни, а сама села на заднее между мной и Джоэлом, села и обняла каждого одной рукой, — в ответ Ма перегнулась через меня и открыла на быстром ходу дверь. Я опустил глаза и увидел несущееся, смазанное от скорости полотно дороги, обочину, а за ней — гравийный карьер. Держа дверь открытой, Ма спросила:

— Ну? Что теперь? Научим его летать? Давай я летать его научу, а?

Папсу пришлось остановить машину и успокаивать ее. Мы с братьями выскочили наружу, подошли к обрыву, расстегнули штаны и помочились с высоты.