Ирина Левитес - Боричев Ток, 10
О-о-о! Почему взрослые такие? Никогда не разберутся и сразу ругаются. Разве можно громко кричать на весь гулкий вестибюль? И тут она увидела Дзюбика. Он прятался за колонной. Хотел дождаться, когда тетя уйдет, и посочувствовать.
— Оля! Он хороший. Ты не знаешь. Он умный. Его просто учителя не любят.
— Не морочь мне голову! — окончательно вышла из себя тетя. — Я запрещаю разговаривать с этим ничтожеством. Все! Дома поговорим.
Тетя решительно пошла к выходу, а Нина побрела в класс. Хотела сделать вид, что не заметила Дзюбика. Вдруг он не слышал, как его обзывали ничтожеством? Нет, конечно. Тетин звонкий голос невозможно не услышать. Голова сама повернулась к колонне, но Дзюбик исчез. Стыдно… Теперь он навсегда поверит, что Нина — предательница. Поддакивала взрослым, чтобы себя выгородить. Теперь Валерик и на нее может пародию сделать: губки бантиком, ручки сложены, глазки опущены. «Ах какая я хорошенькая, умненькая, воспитанная!»
Все плохо. Просто ужасно. Даже жить не хочется…
«Скорая помощь»
Нина второй час ходила по улице Жданова, примеряясь, где бы упасть. Улица была короткой. Отрезок прямой между двумя точками — площадями Почтовой и Красной. Их соединяли громыхающие трамвайные линии. Дворники еще утром сгребли снег в аккуратные холмики. Нина бегала вниз на угол встречать бабушку с сумками и видела, как тетка в ватнике, перетянутом солдатским ремнем с золотой пряжкой, и с огромной головой, укутанной клетчатым платком, шоркала деревянной лопатой. Вначале лопата бесшумно зарывалась в новенький снег, но потом, добравшись до асфальта, скрежетала цинковым краешком.
Мерзлый асфальт был чист. Жаль. Надо было исхитриться и поскользнуться так, чтобы Иры поверили. Но валенки мягко шуршали, цепляясь за шершавый тротуар. И, как назло, ни одной скользанки…
Иры уже просились домой — холодно, и скоро стемнеет, и от родителей влетит. Они не знали, что Нина пошла гулять только для того, чтобы упасть.
А потом сказать, что нога болит очень-очень сильно, ой, только не трогайте! И неделю не ходить в школу. Пока Дзюбик про все не забудет.
Гениальный выход подсказала мама. Еще в июле, когда приезжала в отпуск с Сахалина. Она любила вспоминать детство. Рассказывала всякие истории. Одна из них могла пригодиться — про то, как мама сунула ноги в Днепр. Зимой. Была готова на все, лишь бы не ходить в школу. Но ни капельки не заболела. «После ледяной воды в ботинках получился компресс — аж припекло!» — смеялась мама.
Поэтому вариант с Днепром Нине не подходил. Не только потому, что она рисковала не простудиться. А потому, что во времена маминого детства на Подоле, наверное, не было набережной. Сейчас ее построили, а лестницы, ведущие к воде, перегородили толстыми железными цепями. Под ними ничего не стоит пробраться, но это строго-настрого запрещено. И могут наябедничать Иры. Расскажут своим родителям, а они позвонят бабушкам. И будет стыдно. Все сразу поймут про Дзюбика.
Нина искоса посмотрела на Ир. Маме было хорошо. Когда она ноги в Днепре мочила, ее охраняли верные подруги — Мира и Тамара. И ничегошеньки никому не разболтали. Иры для этого не годятся. Они чересчур послушные.
Ира Зельман — высокая, полная, выглядит совсем взрослой. И не скажешь, что ей двенадцать.
Можно подумать — целых четырнадцать. Или даже пятнадцать. У нее уже есть настоящая грудь, только она стесняется и ходит сгорбившись. С математикой у нее еще хуже, чем у Дзюбика. И с остальными предметами тоже. Кроме пения, ритмики и рисования, но это не считается. Когда ее вызывают к доске, она так долго тянет нескончаемое «э-э-э» между картавыми словами, что учителям надоедает и они ставят тройки недослушав. И почему-то Иру Зельман никто не ругает. И маму не вызывают. Она сама приходит. Каждый день забирает Иру из продленки.
Рива Соломоновна на Иру не жалуется, а помогает ей делать уроки. Садится рядом и терпеливо объясняет. Иногда Нина думала: почему Иру Зельман не заставляют учиться лучше? Потом догадалась: все равно не получится. Зачем зря человека расстраивать? Ира хорошая. Добрая и умеет слушать. Не болтает, как другие девочки, о своем, а медленно опускает тяжелые кремовые веки, прикрывая бархатные карие глаза, и слушает. Из-за этого всегда кажется немного сонной.
Вторая Ира — Зильбергерц. Уменьшенная копия Зельман: карие глаза, черные вьющиеся волосы, белая кожа усыпана веснушками. И взгляд такой же: сонно-плавающий. И беспрекословное послушание. Сказано ходить по правой стороне Жданова — ходим по правой. По левой нельзя. Там снизу, от набережной, может по переулку выехать машина. Это очень опасно. А сверху, с Боричева Тока, машины редко появляются. Только если кто-нибудь такси вызовет. Но это целое событие…
Ира Зильбергерц учится не так чтобы очень хорошо. Средне. Так же, как и Нина. На четыре и пять. Тихая, воспитанная девочка из хорошей семьи. Ей и в голову не придет нарочно падать и симулировать ужасный ушиб или даже перелом. Она не какая-нибудь босота, как пренебрежительно называют бабушки людей, не дотягивающих до их круга. Правда, не всегда понятно, по каким признакам бабушки узнают про босоту.
К босоте относилась, в частности, молодая пара из углового дома. Они вечно сидели на балконе за пузатой чугунной оградкой и смотрели на улицу. Рядом дышала огромная овчарка, высунув розовый язык. А больше ни у кого собак не было. Только кошка у Иры Народецкой, самой красивой девочки.
Народецкая с ними гуляла редко. Не потому, что красивая, а потому, что жила далеко — на Верхнем Валу. Ее мама не отпускала.
Девочки потоптались у входа в фуникулер.
— Мне пора, — наконец сказала Ира Зельман.
Ее дом стоял напротив, у речного вокзала. Только дорогу перейти.
— Давайте до угла дойдем, — попросила Нина, решив использовать последний шанс.
Ирам в ее плане была отведена важная роль. Им предстояло бежать за тетей Тамарой. Рассказывать, что Нина упала и не может идти. Поэтому падать надо было не прямо здесь, а поближе к тети Тамариному дому, чтобы той далеко не бегать. Уже и место было заранее присмотрено: у водосточной трубы, там, где наросла ледяная нашлепка. Они несколько раз прошли мимо, гуляя туда-сюда, но Нина никак не могла решиться. Наконец немного отстала и уселась под трубой.
— Ой! Ой-ой-ой!
Иры обернулись.
— Ой-ой-ой! Идти не могу. Ой как больно!
Нина схватилась за ногу и убедительно причитала. Иры испуганно молчали. Прохожие останавливались и советовали вызвать «скорую», даже предлагали двухкопеечные монеты — благо что будка телефона-автомата стояла недалеко. Но «скорая» на улице в план не входила. Еще увезут в больницу, а там посмотрят внимательно и наругают.
— Не надо «скорую». Тут тетя Тамара живет. Надо ее позвать, — распорядилась Нина. — Ты, Ира, иди вон туда, под арку. Во дворе подъезд налево. Второй этаж и дверь прямо. А Ира пусть со мной побудет.
Ира Зильбергерц отправилась за тетей Тамарой. Ира Зельман осталась охранять подружку. И тут Нина вспомнила, что на ней новое пальто — то самое, забракованное тетей Тамарой. И она, чего доброго, обидится, что с ее хорошим вкусом не посчитались. Теперь может возникнуть конфликт на этой почве. Причем скрытый. Тетя Тамара будет дуться, а тетя Оля думать, с чего это она сердится. Эх, надо было старое пальто надеть. Или грохнуться под домом тети Миры…
— Ниночка! Что с тобой? Боже! Ребенок упал! Ребенок сломал ногу!
Тетя Тамара заломила в отчаянии руки. От ее криков почему-то заболела заранее намеченная левая нога. Нина все хорошо продумала: на правую удобнее опираться, а хромать лучше левой.
— Ты можешь встать?
— Не знаю… Надо попробовать… — умирающим голосом сказала Нина.
Общими усилиями ее поставили, как журавля. Нина осторожно попробовала наступить на «больную» ногу и, ойкая вполне натурально, попрыгала, повиснув между тетей Тамарой и Ирой Зельман. Прыгать пришлось далековато. Булыжники под аркой и во дворе оказались скользкими и неровными. Кое-как доскакали до второго этажа и ввалились в прихожую.
В рамочке на стене загадочно улыбалась знакомая с детства «Незнакомка». Под ней волновались тети Тамарины родители.
— Боже! Ребенок совсем не может ходить! Мне будет плохо с сердцем! — простонала Берта Рафаиловна, милая, уютная, чистенькая старушка с белоснежными гофрированными волосами и кукольно-розовыми щечками.
— Она мне будет рассказывать за ее сердце! Какое может быть сердце, когда у ребенка сломана нога, а? У меня уже давление от этой ноги! — откликнулся Исаак Пиневич, аккуратный седой старичок, тот самый, которого Валерик умудрился в прошлый раз назвать «дедушка Ишак».
— Папа! Тебе нельзя волноваться!
— И что? Когда ребенок весь искалечен, я должен танцевать от счастья?
— О-о-о… умираю… воды… — простонала Берта Рафаиловна, опускаясь на стул.
