Виктор Шмаков - Евангелие от Антона

Повозка остановилась около амбара, с лавочки встал человек подошёл к Фоке. Тот так же, как и Гордей, сгрузил свои снопы ближе к овину, что–то сказал человеку с лавочки, и повозка поехала по улице дальше. Человек был в поповской чёрной рясе. Вот он ведь и есть, значит, отец Антон. На вид ему было около 30-ти, может чуть старше. Возраст Иисуса, невольно улыбнулся про себя Артём. Видимо, Фока сказал ему, что ещё один «пришелец» из Рязани объявился, так как Антон посмотрел в сторону соседского амбара, увидел Артёма и побежал в эту сторону. Артём тоже поспешил навстречу.

Встретились, остановились в паре шагов друг от друга. Как бы даже растерялись — а что дальше? Оба уже полностью осознали своё положение, всю нелепость, несправедливость для них этой ситуации, созданной непонятно кем и непонятно для чего. Созданной искусственно и умышленно. То, что их теперь здесь уже даже двое, является бесспорным подтверждением этой преднамеренности, а не случайности, и какого–то, чьего–то замысла, не поддающегося никакому пока логическому осмыслению и объяснению. Оба не видели пока для себя выхода их этой ситуации, и оба видели и понимали, что и другой товарищ по несчастью точно также этого выхода не видит. Не видит даже какого–то, хотя бы приблизительного направления, в котором этот выход можно взяться искать. Именно вот это — сначала радость, что ты не один, что есть ещё человек «оттуда», а потом осознание, что этот человек точно так же беспомощен, как и ты, не способен помочь ни тебе, ни себе — стало тем ушатом холодной воды, который выплеснули на затлевший было уголёк надежды… Но всё равно — вдвоём лучше, чем одному.

— Здравствуйте Антон.

— Здравствуйте Артём.

Артём протянул руку, тот её схватил обеими руками, оба не выдержали и крепко обнялись. Слышно было, что Антон всхлипнул, голос несколько осип.

— Ты давно здесь?

— Два дня. А ты?

— С сегодняшнего утра.

Перешли на «ты» совершенно спонтанно, естественно, не сговариваясь, без всяких вежливых, предварительных оговорок. Артём был лет на десять старше, но по–другому они общаться просто не могли.

— Ты откуда?

— Из Челябинска.

— Ого!.. Далековато отсюда.

— От Челябинска до Москвы по железной дороге две тысячи километров. Так что прикидывай. А ты, я слышал, из Рязани?

— Да. Служу диаконом в Николо — Ямской церкви. А ты чем занимаешься… занимался?

— Ну, что ты нас загодя хоронишь–то? Занимаюсь я тем, что работаю экспертом–криминалистом в областном ГУВД.

— С тобой как это всё произошло?

— Шёл с работы, зашёл в лифт. Вслед за мной зашёл какой–то молодой человек. Посмотрел на меня гипнотизирующим взглядом, я отключился. Очнулся только сегодня утром, в лесочке, на полянке. Гордей с Фокой мимо проходили, я с ними заговорил, вот теперь здесь нахожусь. А у тебя как всё случилось?

— Вечером тоже дело было, я только что домой с вечерней службы вернулся. Был что–то сильно уставший, причём непонятно почему, вроде бы день совершенно обычный, но какой–то я весь к вечеру разбитый был. Зашёл, не переодевшись сел в кресло, Библию взял. Вдруг в голове какое–то головокружение, ощущение как будто в космос попал, звёзды мне навстречу летят, потерял сознание. Очнулся на травке, на берегу возле речки, вон, отсюда это место видно. Деревню увидел, пришёл сюда, стал с людьми разговаривать. Вижу — язык древнеславянский, у нас же в семинарии курс языков был, доктора и кандидаты наук преподавали. Я в Казанской духовной семинарии учился, по окончании меня в Рязань распределили. Познания по древнеславянскому невелики, в основном, по церковным текстам, поэтому и удивился — буквально всё понимаю, это же явно выше моего словарного запаса. А потом ещё выяснилось, что в XII веке нахожусь. До сих пор не могу в себя прийти — что это со мной произошло? А ты что–нибудь в этом понимаешь?

— Нет, ничего мне непонятно. Но, поскольку я напрямую видел «инопланетянина», который меня сюда заслал, и поскольку теперь это, оказывается, случай не единичный, и многие детали совпадают, то наши злоключения не приходится считать случайностью, нелепостью, в которую порой и верить–то не хочется. То, что мы с тобой здесь — это факт, это реальность, какой бы она неправдоподобной нам ни казалась. И во всём этом есть какой–то умысел, чей–то замысел… Но в чём умысел и чей замысел — это для меня пока неразрешимая загадка.

— И что нам теперь делать?

— Что делать?.. Думаю, что в первую очередь надо поставить себе задачу здесь прижиться, войти в местный быт, буквальным образом как бы устраиваться здесь жить.

— Ты что, думаешь — это надолго? Может, думаешь, навсегда?!!..

— Ничего такого я не думаю, никаких долгосрочных планов не строю. И строить пока не собираюсь. Не на чем их строить–то, никаких для этого зацепок нет. Давай будем сначала решать задачу элементарного выживания, чтобы до минимума снизить зависимость от чьей–либо помощи. Будем включаться в крестьянскую жизнь. Тебе Фока поручил что–нибудь сделать?

— Да, сказал, чтобы я снопы льна поднял на второй этаж овина, а если успею, чтобы там их на пол в один слой разложил.

— Вот, иди и делай эту работу. А я пойду к Гордею, тоже, видимо, этим же займёмся. Главное — не падай духом! Закончим это дело, опять соберёмся, ещё покумекаем.

Артём видел — Антон близок к отчаянию, к полной апатии. Понимал также, что никакими словами и уговорами здесь не поможешь. Самая лучшая помощь — это работа, какое–то занятие, от всяких этих мыслей отвлекающее.

— Всё, иди, своё дело делай, а я своё. Мы с Гордеем вдвоём–то быстро управимся, как только закончим, я к тебе приду, помогу. Поворачивайся, иди к овину, назад не оглядывайся. Всё у нас будет хорошо!

Артём хотел похлопать Антона по плечу, но опять не удержался и обнял его за плечи. Развернул от себя, подтолкнул в спину, повернулся сам и быстрыми шагами пошёл в другую сторону. Не выдержал, оглянулся. Антон шёл в свою строну, голова и плечи опущены, во всём его виде — полная безнадёга. Горло сдавило, Артём смахнул со щеки невольную слезу, прибавил шагу…

11. Работа в овине

Гордей уже носит снопы к овину. Это бревенчатый сруб, примерно три на три метра, с плоской, покатой крышей. Двухэтажный, но второй этаж невысокий, в полный рост не выпрямишься. Перекрытие между этажами — это всего лишь жерди, положенные в один ряд с довольно–таки большими просветами одна от другой — для продуха. Нижний этаж тоже невысокий. Почти весь он занят чем–то, наподобие широкой печи, с большим зевом топки. Кирпичного низа, дна в топке нет, а наоборот, вырыто в земле углубление, там видна зола и остатки древесных угольев.

Артём вспомнил, что читал где–то, может, и у того же Белова, что овин, где печь установлена, правильнее называть ригой. Овином же его называют, если печь не делают, а огонь разжигают просто в вырытой яме. И что овин или рига — это меньшая часть общей постройки, которая вся в целом называется гумно. Собственно, в самом гумне, то есть, в большей его части, отделённой от овина (риги) и производят потом обмолот зерновых (ржи, ячменя, пшеницы, овса) и семенных (конопли, льна, гороха). Но в разные времена и в разных краях конструкции и названия были, видимо, разные. Здесь ригу называют овином, а гумно не составляет с овином общей постройки, стоит рядом, несколько отделено. Но так, что входы в гумно и в овин друг от друга недалеко, напротив один другого. А ещё историки отмечают, что своё гумно имели зажиточные хозяева, а у тех, что победнее, гумно было одно на два или более дворов. Но вот и у Гордея было своё, и у Фоки тоже, да и насколько было видно вдоль по улице, напротив каждого дома были свои амбар, гумно, овин.

— Ты, Артём, мне снопы наверх подавай, а я их здесь укладывать буду, — Гордей залез на второй этаж.

Артём стал подавать снопы наверх. Там уже их было сколько–то, видимо, с прежних сегодняшних возок, которые мужики ещё с утра сделали. Гордей, раскладывая снопы на жердяном полу, взялся просвещать своего помощника:

— Ты житель городской, не знаешь, поди, что и зачем мы сейчас здесь творим. Разложим вот снопы здесь, в сушильне в один ли слой, а не войдут, так в два, или более. Ближе к вечеру я приду и внизу, в яме огонь разведу. Снопы сушиться будут. Утром перенесём их в гумно, там на дощаном, без щелей, плотном полу будем их обмолачивать, льняное семя выбивать. Но это потом, когда весь лён уберём. Нам уборки ещё на пару дней осталось. Завтра, чуть свет, девки, бабы с детишками опять на поле пойдут. А мы с Фокой возить будем, эту работу для всей деревни в этот раз мы с ним делаем. На следующий год — другие два двора. Приду вот сегодня вечером огонь разводить — не один, а с женой. Она на пороге овина отрубит голову петуху и кровью окропит все углы. Самый первый сноп я в овинову печь положу. Это всё, чтобы Овинника умилостивить, что в овинной яме живёт. Он строг — если ему что не по нраву, потом беды не оберешься, может и зерно спалить. А закончим когда все работы по просушке, один сноп оставим для Овинника, положим в печь блинов. Скажем: «Спасибо, батюшка Овинник, послужил ты нынешней осенью верой и правдой». Девки на Овинника гадают. Собираются зимой в определённую ночь, просовывают руку вовнутрь овина, спрашивают: «Овинник–родимчик, суждено, что ли, мне в нынешнем году замуж идти?». Если Овинник гладит девушку голой рукой, это значит, что суженый — бедняк, если мохнатой рукой — богатый, если вовсе не тронет — придётся сидеть в девках. Дел у Овинника много. Следит, чтобы снопы уложены были по порядку, насылает сквозняки, для веяния зерна нужные, наблюдает, чтобы провеиваемое зерно хорошо отделялось от мякины, следит чтобы сушки не было при сильном ветре — от пожара бережёт, и вообще, защищает своё хозяйство от бед и от всякой нечисти. А если хозяева какие ошибки допустят, может и наказать жестоко — овин может сжечь, а то так хозяина и в печь затащить. Мужики бают, что в больших деревнях, где церкви есть, попы за верования Овиннику шибко ругаются. Помочь, мол, или наказать может только Господь Бог один. А как нам в Овинника не верить? Он с нашими дедами и прадедами всегда рядом был, случалось, что и наказывал, так значит, за дело, но ведь и помогал тоже. А как ты думаешь, отец Антон не будет ли ругаться за Овинника–то?