Тонино Гуэрра - Теплый дождь

— Против кого?

— Против кого угодно.

— У борьбы должна быть цель..

— Назовите ее нам.

— Но я не знаю, против чего могут протестовать собаки.

— Против многого.

— Например?

— Мы ощущаем себя рабами, а это унизительно.

— Вы не рабы, вы друзья человека.

— В общем, они сказали, что под вашим началом готовы начать революцию.

Генерал останавливается и ставит натруженную ногу на спину своего денщика.

— У вас хватило бы духу собраться всем вместе на льду Новы перед Зимним дворцом и объявить забастовку? — интересуется он после небольшой паузы.

— А дальше что?

— А дальше, если начнется ледоход, вы должны остаться на льду, рискуя погибнуть.

— Хорошенькое дело!

— Это риск, которому вы должны подвергнуться. Однако царь может проявить к вам благосклонность, и вы спасетесь.

— Какого рода благосклонность?

— Я как раз сейчас об этом думаю и позже пошлю царю обращение от вашего имени.

К этой теме Генерал возвращается на четвертый день дождя, после чего пес начинает носиться вверх-вниз по лестнице, чтобы дыхание его стало частым и горячим, и тогда он сумеет согреть им правое, ноющее от подагры, колено хозяина.

— Вы могли бы потребовать освобождения всех птиц, сидящих взаперти в клетках, — произносит Генерал.

— Но какое отношение имеют к нам птицы? — спрашивает ошеломленная собака.

— Запомни: самое большое добро надо сделать для других, а не для себя, — отвечает Генерал и резко заключает: — Дай знать собакам, что я приказал выступить в четверг. Кто откажется — расстрел, — добавляет он, возвращаясь к привычной для него во времена действительной службы манере выражаться.

Пес вытягивается по стойке «смирно», напуганный изменившимся грозным голосом Генерала. И тотчас же выбегает из дома по своим революционным делам. На улице льет как из ведра, вода стоит стеной и с собаки льет, как из дуршлага.

Глава четвертая

В Москве тоже жара. Известный историк Натан Эйдельман сообщает мне, что после поражения Наполеона некий генерал дал своему псу имя Бонапарт. Я плыву по Черному морю на пароходе «Адмирал Нахимов».

Я покидаю Ленинград и спешу в Москву: на поиск новых данных и новых идей. В столице такая же жара. Я прибываю в воскресенье. Послеобеденная прогулка в центре по улице 25 Октября, почти безлюдной в этот час. Разомлевшие от жары люди жмутся к узкой полоске тени вдоль, стены на правой стороне улицы. Белокаменные палаты выложены кирпичным орнаментом. Продавщица мороженого не обращает внимания на длинную очередь покупателей. Она занята своим делом: разламывает картонные коробки, складывая их ровным штабелем возле своей тележки. Я иду на Центральный рынок. У прилавков с огурцами, украинской черешней, дынями, картофелем и цветами народу мало. Выхожу во внутренний дворик, где палящее солнце выжаривает такие же пустые прилавки. Я прячусь от солнца в голубом просторном и неуютном мясном павильоне. В нем также никого, лишь воробьи в огромном количестве перепархивают с одной колоды для рубки мяса на другую. Торговки, на прилавке перед которыми разложены ощипанные куры, спят, положив головы на скрещенные руки. Спят и продавцы мяса. Я сажусь на какую-то табуретку и слушаю щебетание птиц, весело снующих по павильону. Прислоняю голову к холодной, обитой железом стене. Одна из птичек неожиданно садится мне на голову, видимо, приняв ее за что-то иное.

Группа голодных пожилых американок и старух-китаянок с детьми движется по улице Горького. Они босы, их одежда замусолена и грязна от долгой поездки из Пекина в Москву. Путь китаянок лежит в Бельгию, где старухи смогут мыть тарелки в гостиницах и посылать в Китай сбережения в твердой валюте. Американки же вернутся в Сан-Франциско, откуда уехали полгода назад с намерением переманить в США артистов и других деятелей китайской культуры, готовых покинуть родину. Дело, однако, не выгорело, пришлось довольствоваться только старухами и детьми. И теперь, возглавляемые этими госпожами из Армии спасения, китаянки в страшных одеждах ходят по ресторанам и выпрашивают объедки с тарелок, оставшиеся после посетителей. Ночуют они на Белорусским вокзале, где им разрешено отдыхать, сидя на лавках. В руках у них тряпичные сумки, на худых плечах болтаются башмаки, слишком тяжелые для таких жарких дней. Я ловлю взгляды американок, растерянных, но все еще упорствующих в сознании важности своей миссии, по сути дела, провалившейся.

Я еду в Ильинское, поселок на берегу Москвы-реки, на поиск Натана Эйдельмана. Вдоль узких затененных тропинок серые или же выцветшие до белизны заборы, сколоченные из досок, лишенных коры и потрескавшихся от дождей и солнца. За ними виднеются стены бревенчатых домов и маленькие застекленные терраски, кажущиеся узорными кружевами, вывешенными на солнце. Почва песчаная. На тропинках тот же песок, что образует русло реки. Его натащили сюда купальщики по дороге домой, после того как освежились на мелководье Москвы-реки. Маленькие деревянные лавочки. На них можно посидеть вечером, выкурить сигарету, щурясь на луну, встающую над дощатыми заборами вместе со скрипачами Шагала.

Наган снимает две комнаты на частной даче. Его мать спит на узкой кровати, он сам — на диване, слишком коротком для него. У Натана ясные глаза на открытом лице младенца, взъерошенные волосы, плотное мускулистое тело, которое он тяжко обрушивает на диван или стулья, даже не пытаясь сдержать падения, после чего диван трещит, а стулья рассыпаются, не увлекая, однако, его за собой: всякий раз, непостижимо как, Натан успевает вскочить, при этом он настолько поглощен своими рассуждениями, что совершенно не замечает устроенного им разора.

— Бонапарт! — восклицает он, довольно потирая руки. — Это может быть подходящим именем для собаки! — А как звали Генерала? — спрашиваю я. Имена сыплются одно за другим, пока в итоге Натан не останавливается на Гагарине.

— Алексей Иванович Гагарин, — уточняет с кровати его мать. Возвращаясь в город, я замечаю, что у стоящих вдоль дороги берез и тополей изнуренные жарой листья безвольно обвисли, словно отекли. Чувствуется, что лето уже достигло апогея, и вот-вот первые капли дождя наполнят воздух свежестью. У ворот огромного железнодорожного депо меня ждет Валерий, чтобы проводить к инженеру Веселикову, знатоку наполеоновских сражений. Через железную дверь мы попадаем в гигантских размеров ангар с паутиной рельсов, по которым снуют новенькие электрические автомотриссы, за ними внимательно наблюдают вороны, обосновавшиеся на решетках под потолком. Ощущение грозы из-за нескончаемого подземного рокота: что сотрясают маневрирующие локомотивы. Отсюда мы входим в здание кубической формы с большими окнами, выходящими вс двор. В зале, где вдоль стен стоят электронные приборы, контролирующие работу двигателей, абсолютная тишина. Несколько сот рабочих в серых комбинезонах, с чистыми до белизны руками манипулируют маленькими клавишами и рукоятками, отчего на панелях вспыхивают разноцветные лампочки. Лифты то взлетают вверх, то проваливаются вниз, в необъятные подземные склады, где в нужном порядке разложены запасные части. Мы поднимаемся на одном из ли где случайного дефекта в металле. Инженер толст, у него светлые табачного цвета глаза, которые он сильно щурит и при этом словно излучает на рассматриваемый предмет или человека слабый свет. Его болезненное недоверие держит тебя на расстоянии и в то же время чем-то притягивает. Чтобы утолить свое историческое любопытство, он пишет работу о походном столе Наполеона, который тот возил за собой до самой Москвы. После чего владельцем стола стал генерал Оболенский из Петербурга. Оболенский подарил его дочери, вышедшей замуж за богатого грузина, а. тот перевез его в Боржоми на свою виллу, стоявшую на берегу Куры, посреди рощи Ликани, где сейчас возвышается престижный санаторий. Инженер выводит нас на улицу точно напротив цеха сборки вагонов, и минуту спустя мы уже пьем чай в компании большой группы сварщиков, сидящих вокруг двух десятков пинг-понговских столов. С кружкой в руке я выхожу из цеха, перекрытого железными фермами, которые поддерживают пыльную стеклянную крышу. Мое любопытство приводит к тому, что я заблудился среди длинных неподвижных составов. Это — рудименты войны. Я замечаю какие-то черные надписи и понимаю, что это немецкие вагоны, которые были использованы для вторжения в Россию. Ржавчина разъела металл, спаяв нижнюю кромку колес с рельсами. С большим трудом мне удается открыть одну из дверей. Я сажусь на деревянную лавку и некоторое время сижу, вдыхая гнилостный запах военного пота. Затем выпрыгиваю из вагона, возвращаюсь к инженеру и почти сразу же покидаю депо.

Теперь я мечусь в поисках молодого архитектора-киргиза, он живет где-то на краю суперсовременного квартала, состоящего из тысяч зданий. Квартал, подобно клещам, охватывает лес, простирающийся аж до Калуги, куда отступил Кутузов, оставив Наполеона среди полыхающей пожарами Москвы, подожженной Генералом, главным героем моего повествования. Я мотаюсь полчаса по этому чудовищному кварталу среди похожих друг на друга как две капли воды домов, но так и не нахожу нужного адреса. Я решаю бегло просмотреть правую сторону широченного проспекта и иду вдоль него до тех пор, пока город не принимает более привычный вид. Я выхожу на автостраду, ведущую в Ленинград, и тут мне приходит мысль съездить в Переделкино, где Тимур обычно снимает дачу.