Вадим Речкалов - Живых смертниц не бывает: Чеченская киншка
…Я все время повторяла: “Не бейте меня! Не бейте меня!” Потому что Игорь говорил, что если меня поймают живой, то будут сильно бить и пытать. Меня и в детстве все время били. Меня посадили в машину на заднее сиденье, по бокам сели два милиционера. Сидеть в наручниках за спиной очень больно, я стала ерзать. Водитель повернулся и спросил: “Что там еще у тебя в карманах?” — “Ничего, все осталось в сумке”. Он перегнулся через спинку сиденья, облапал меня всю. Зря сдалась, подумала я. Напоследок плюнула водителю в лицо. Он утерся рукавом и достал у меня из джинсов тысячу рублей. Так ловко, что даже, по-моему, его товарищи ничего не заметили. Меня обозвали большевичкой, сказали, что я, наверное, хотела взорвать какой-нибудь памятник. “Сейчас, — сказали, — мы тебя отвезем в отделение, и ты нам все расскажешь. Ты такая упругенькая…” Похоже, они не верили, что у меня в сумке взрывчатка. Мы отъехали совсем недалеко, когда им что-то передали по рации, и старший приказал возвращаться. “Тебе повезло, — сказал он мне, — эфэсбэшники тебя забирают”. Возле кафе меня ждали люди в штатском. Очень спокойные и вежливые. Главное, неагрессивные. Сразу переодели наручники вперед, ослабили их. Посадили в машину с какими-то синими фарами. Предложили воды, но я отказалась — вдруг отрава. Пообещали, что ничего страшного со мной уже не случится. Привезли в какое-то здание. Стали спрашивать, где база, где люди. Я ответила, что адреса не знаю, возможно, сумею показать, но скорее всего там уже никого нет. Потом попросили описать взрывное устройство. Я все рассказывала. То, что при разминировании моей сумки погиб человек, я узнала только утром. Не поверила, думала, меня хотят запугать, задавить. Я ведь все им рассказывала, какая взрывчатка, где тумблер, даже рисовала. Они у меня об этом всю ночь спрашивали. Видимо, этот парень, который сумку разминировал, просил их меня об этом расспросить. А потом, когда он уже погиб, я слышала, как кто-то сказал: “Если бы эти идиоты оставили ее нам хотя бы на полчаса, он бы не погиб”. Получается, я убила человека. И все мои усилия зря.
* * *Вот что написала газета “Коммерсант” 14 июля 2003 года:
“Ресторанная террористка рассказала о своей заказчице…
…Показания Мужахоевой помогли составить фоторобот женщины, организовавшей взрывы на Тверской и в Тушине. Оперативники дали ей прозвище Черная Фатима…
По словам Мужахоевой, во “Внуково” ее встретила чеченка, которая назвалась Любой. Это была женщина лет сорока, ростом около 170 сантиметров, волосы светлые, крашеные, корни волос черные, нос с горбинкой. Именно такое описание пособницы смертниц дали свидетели теракта в Тушине. Мужахоева о взрывах на фестивале “Крылья” ничего не слышала, но подтвердила, что фоторобот, составленный со слов свидетелей теракта в Тушине, похож на встречавшую ее женщину. Эта женщина, которую оперативники уже назвали Черной Фатимой, отвезла Мужахоеву в какой-то старый частный дом в Подмосковье, где девушка в течение недели находилась одна. Люба навещала ее, привозила продукты, а за день до теракта, 8 июля, повезла ее в Москву, как говорят оперативники, на рекогносцировку. Объекты для теракта Люба выбрала на Пушкинской площади — рестораны “Елки-палки” и “Макдоналдс”. Когда они побывали в обоих заведениях, Люба сказала, что взрыв должен произойти в том ресторане, где будет больше людей. Как рассказывает Мужахоева, всю неделю Люба поила ее апельсиновым соком, от которого у нее кружилась и болела голова. Оперативники предполагают, что напиток содержал какой-то опиат, подавляющий волю. Сейчас кровь задержанной направлена на анализ. Возможно, с помощью наркотиков организаторы терактов готовят смертниц к последнему решительному шагу… В день теракта Люба заехала за Мужахоевой около двух часов дня. Она дала ей свой сок, после чего вручила рюкзак с бомбой и объяснила, как привести его в действие…”
Все, что в первые дни написали в газетах, — якобы я заходила на Пушкинскую площадь, испугалась охранников, потом заходила в кафе “Имбирь”, кричала, что всех взорву, что какой-то чеченец меня пристыдил, что в аэропорту меня встречала Лида, в газетах ее почему-то назвали Любой, — все неправда. Причем большая часть неправды — в частности, про Лиду и про то, что я переключала тумблер, а бомба не сработала, — это мое вранье.
Через час после того, как меня задержали, в кабинет следователя вошла женщина, и мне сказали: это твой адвокат. Я испугалась. Игорь же мне говорил, что в случае чего найдет хорошего адвоката. Я подумала, что эту женщину наняли боевики, тем более что одета она была дорого и красиво. И я стала врать. Повторять к месту и не к месту: “Я взрывала, я взрывала, а бомба не сработала!” Еще я выдумала Лиду, которая якобы встречала меня в Москве. Подробно ее описала, даже фоторобот составили. Я придумала ее из разных людей. Просто говорила все наоборот, чтобы не запутаться. Меня встречал Игорь, а я сказала, что встречала Лида. Я перечислила, какие у нее были колечки, даже нарисовала их. Это те колечки, которые я продала на базаре в Ингушетии. Имя Лида взяла у женщины, которая вместо меня взорвалась в Моздоке. Шрам на губе взяла от Андрея. Возраст — около 33 лет — и умение водить машину — от Игоря. То, что она без мужа — от себя. А то, как у нее брови были выщипаны, какая она современная, со стрижкой и вся накрашенная и духами пахнет… Это я на Тверской таких женщин видела. Еще я соврала, что жили мы в городе в многоэтажном доме. То есть меняла все на противоположное. Мужчину на женщину, деревню на город, маленький дом на большой. Чтоб не запутаться. Правду я начала говорить только через неделю, когда сама услышала по радио в камере, что говорили про Лиду. И когда поняла, что адвокат не из джамаата.
Елена Котова, следователь прокуратуры Центрального административного округа Москвы, допрашивала Зарему первой:
— Раньше дел по терроризму я не расследовала, но на первом допросе нужно было установить психологический контакт с Заремой, расположить ее к откровенности, успокоить. Потому меня и пригласили. Женщине с женщиной легче общаться. К тому же мы почти ровесницы. Да и нет больше женщин в следственном отделе нашей прокуратуры.
— Что вы знали о Мужахоевой перед допросом?
— Чеченка или ингушка. 23 года. Нормальная, контактная.
— Очень волновались?
— Очень. Боялась о чем-то забыть, не спросить.
— Вот привели к вам ее в кабинет. Как она выглядела? Как себя вела?
— Напуганная, встревоженная. Ничего особенного не припоминаю. Привели в наручниках. По ходу сняли. Кажется, она мне обрадовалось. То есть вот этот фактор — женщина, ровесница, он сработал. Она как-то выпрямилась, воспряла, отвечала все увереннее, напряжение уходило.
— Она плакала при допросе?
— Нет.
— А перед тем как ее к вам привели, она плакала?
— Не знаю, по ее лицу ничего такого заметно не было.
— А какой вопрос вы задали первым?
— Как с вами обращались, может, обидел кто? Зарема что-то пробубнила: мол, все в порядке.
— Вы допрашивали ее уже после того, как погиб Георгий Трофимов?
— Да. Но Зарема об этом узнала позже. На моем к ней отношении это тоже никак не сказалось. Я старалась быть объективной.
— Эта объективность вам тяжело давалась?
— Да нет. К ней и в ГУБОПе, и в ФСБ по-человечески отнеслись. Она была ценным источником информации.
— Сколько длился допрос?
— Почти два часа. У меня сложилось ощущение, что к концу допроса Мужахоева даже немножко забыла, где находится, успокоилась, с конвоем начала кокетничать.
— А вы как себя чувствовали?
— Я ожидала увидеть фанатичное, агрессивное существо, а увидела нервную девушку. Я даже как-то расслабилась сразу.
— Она сильно боялась?
— Это же летом было, жарко. На столике стояло несколько бутылок воды — фанта, спрайт, кока-кола, все уже початые. Видно было, что Зарема очень хочет пить, но от воды отказывалась. Пока адвокат не догадалась открыть новую бутылку, отпить из нее несколько глотков и предложить Зареме. И только тогда она попила.
Меня с первого дня спрашивали, где ваша база. И даже когда я начала говорить правду, я не могла об этом сразу рассказать. Не знала названия села. Следователи спрашивали, мимо каких построек мы проезжали, какие памятники я запомнила, откуда светило солнце. Из памятников я знала только вашего большого Петра. Видела раньше по телевизору, его еще ругали почему-то. А те памятники, названия которых я не знала, я изображала. Меня понимали. Например, я встала, подняла подбородок и завела прямые руки за спину. Они говорят: Юрий Гагарин, Ленинский проспект. Сказала, что проезжала мимо МИДа, мне Игорь об этом сказал, а потом мимо такого же здания, но не МИДа. Они говорят: университет. Я нарисовала широкую улицу и по бокам высокие дома, как книжки. Они говорят: Новый Арбат. Нарисовала арку посреди дороги — Кутузовский, говорят. А еще памятник — стела такая длинная, фонтанов много, а потом мечеть. Оказалось, Поклонная гора. Толстопальцево нашли по моим рассказам. Я сказала, что когда мы возвращались туда под вечер, солнце светило прямо в глаза, даже козырек пришлось опустить. Они говорят — значит, запад, Минка или Можайка. Ну, вспоминай, что там еще было. И вдруг я вспомнила. Там, говорю, дочка моя была, Рашана. По дороге на базу мы проезжали под аркой, на которой висело много всяких портретов, и в самом низу портрет девочки лет трех в белом платье с темными волнистыми волосами — вылитая Рашана. Я еще когда ее впервые увидела, расплакалась. Нарисовала эту арку, кто-то вспомнил, что похожая стоит перед поворотом на Одинцово. Поехали — точно! Над аркой надпись: “Старая Смоленская дорога”. Портреты всяких начальников, а внизу моя девочка и под ней надпись: “Социальное здоровье — уверенность в будущем”. Следователь спрашивает: куда дальше? Мимо арки, говорю, и прямо. Так и нашли Толстопальцево. В доме никого не было. Я хотела забрать свои вещи — фотографию дочки, белье, косметичку. Ничего не нашла. Все утащили. Оставили только начатый пузырек валерьянки. Ну и шесть шахидских поясов.
