Генри Миллер - Улыбка у подножия лестницы
И тут его осенило. Он понял, что не дано ему было донести свое знание об ином мире, мире, неподвластном невежеству и пороку, мире, где нет ни смеха, ни слез. Эта невольная немота была платой за место придворного паяца Создателя.
Чтобы признать очевидное, Огюсту потребовалась вся жизнь! Он вдруг понял, что роскошь оставаться самим собой дозволена каждому. Но клоун от Бога обречен быть только клоуном. Днем и ночью, при аншлагах и пустых залах, под куполом цирка или потешая уличных прохожих. Ему захотелось поделиться с кем-нибудь своим открытием. Душа Огюста требовала публики, ему были не нужны ни грим, ни костюм, ни аккомпанемент. Истина не нуждается в излишней атрибутике.
На Огюста снизошел покой. Он долго сидел, прикрыв глаза и чуть заметно раскачиваясь из стороны в сторону, словно баюкал в себе свое новое знание. Наконец его ресницы дрогнули, клоун огляделся по сторонам и увидел, что все вокруг переменилось. Отныне мир внешний в точности соответствовал тому миру, который прежде существовал лишь в душе Огюста. Будто только и ждал, когда можно будет в полный голос заявить о себе. И этот момент настал.
Потрясение было столь велико, что клоун не мог поверить, что видит все это наяву. Он поднес к глазам ладони, чтобы скрыть струившиеся по щекам непрошеные слезы радости.
Потом встал, распрямил плечи, постепенно привыкая к своему новому зрению. Золотой луч уходящего солнца лизнул землю. Он скользнул по Огюсту, словно звал за собой. Клоуна внезапно захлестнула безудержная жажда жизни. Он уверенно шагнул за ободок солнечного круга. Как птица расправляет крылья для полета, так он раскинул руки, желая обнять Вселенную.
Земля залиловела, как костюм капельдинера. Огюст закружился в танце. «Свершилось, свершилось! » — закричал он… Или ему показалось, что закричал… Из горла вырвался то ли вздох, то ли всхлип — и его радостный отзвук тут же истаял в воздухе.
К нему приближался некто. В униформе, с дубинкой в руках. «Ангел, — мелькнуло у Огюста в голове, — Спаситель… » Он бросился навстречу идущему, как вдруг его словно окутало черное облако. Как подкошенный, клоун беззвучно рухнул на землю.
Рядом случились двое прохожих. Опустившись на колени, они перевернули Огюста на спину и замерли в недоумении. На лице упавшего играла блаженная улыбка, в уголке рта пузырилась тонкая струйка крови. Распахнутые глаза были устремлены к небу. Там серебряной запятой повис бледный серпик луны.
ЭПИЛОГ
Среди того, что мне когда-либо доводилось писать, «Улыбка у подножия лестницы» занимает особое место. Я написал эту коротенькую вещицу по просьбе Фернана Леже, который хотел, чтобы серию из сорока рисунков, посвященных цирку, сопровождал некий текст. Потом его бы перевели на французский язык и выпустили миниатюрным иллюстрированным изданием ограниченным тиражом.
Я долго не мог заставить себя сесть за стол. Мне было настолько непривычно писать по заказу, что я совершенно не представлял, о чем писать, несмотря на предоставленную мне полную свободу действий.
В голове вертелись имена Руо, Миро, Шагала, Макса Жакоба и Сёра. Но мыслей никаких не было. Казалось, проще нарисовать такую книжку, чем сочинить к ней текст. У меня в столе завалялось несколько акварелек, которые я набросал после посещения цирка Медрано. Говорили, что один из нарисованных клоунов удивительным образом напоминал Шагала, хотя в ту пору я не имел ни малейшего представления о том, как тот выглядит.
Тогда же мне в руки случайно попала тоненькая книжица Уоллеса Фоули5, где автор с каким-то щемящим чувством описывал клоунов Руо6. Размышляя о жизни и творчестве этого художника, я пришел к выводу, что в каждом из нас живет и шут, и ангел, и дитя. Да и сам я разве не паяц? Я с детства обожал цирк. В моей душе бережно хранились воспоминания обо всех представлениях, некогда увиденных мною. В колледже на вопрос, кем я хочу стать, я отвечал: клоуном. Наша компания состояла сплошь из остряков и балагуров, мы вечно друг друга разыгрывали. Учитывая это обстоятельство, я был весьма удивлен, узнав, что роль шута они отвели именно мне.
Почему-то запомнилось название той книжки (кстати, она была первой среди тех, что я прочитал у Фоули). «Клоуны и ангелы». Об ангелах говорил и Бальзак в своем «Луи Ламбере». Сложная цепь ассоциаций привела меня к новому пониманию образа шута. Между ним и ангелом обнаружилось потрясающее сходство!
Да и не я ли, в конце концов, сам писал об Августе Ангсте и Ги ле Кревкёре? Не себя ли живописал, говоря об их мятущихся, неприкаянных душах?
И еще… На одной из своих акварелек (на мой взгляд, самой удачной из моих живописных попыток) я пририсовал клоуну второй рот. Один — алый, дерзкий, сочный, другой — бледная полоска, как неровный шрам.
Леже прислал мне несколько maquettes7. На одной была изображена лошадиная морда. Я мельком глянул на них, бросил в стол и тут же позабыл об этом. А после долго ломал себе голову, пытаясь сообразить, откуда взялась белая лошадь. Если с лестницей и луной все было понятно — их я позаимствовал у Миро (увидев его «Собаку, воющую на Луну», я безоговорочно влюбился в этого художника), — то происхождение белогривой красавицы ставило меня в совершеннейший тупик.
Неожиданно работа увлекла меня, я настолько втянулся в нее, что ловил себя на мысли, будто знаю о клоунах и цирках все, что только можно. Я превратился в руководителя, подчас не зная, что будет на следующей строчке. В моем распоряжении был я сам, лестница и лошадь, причем две последние я самым наглым образом спер, пользуясь тем, что близко приятельствовал с компанией дорогих моему сердцу поэтов и художников. Руо, Миро, Шагал, Макс Жакоб, Сёра… Эти удивительные люди, с равной легкостью владевшие и пером, и кистью, дарили меня своей бесценной дружбой.
Клоун — поэт по жизни. Он сам себе история и сам себе певец. А История, как известно, развивается по известному кругу: восхищение — признание — забвение. Подтверждение тому «Роза Распятия»8, biепentendu9.
Последние страницы никак не хотели дописываться. У Бальзака где-то есть слова: «Разящий свет». Смерть Огюста виделась мне не Избавлением, но воскрешением. Когда человек обретает самого себя, все только начинается. И не только для него.
Я писал по наитию, полагаясь лишь на свою интуицию. Сюжет складывался по кусочкам, как детская мозаика. Он мой и в то же время не мой. Это самая удивительная история, которую я написал за всю мою жизнь. В ней нет ни капли вымысла. Правда, создавалась она несколько сюрным образом, но в моем понимании именно сюрреалисты ухватили самую суть творческого процесса. Пожалуй, эта вещь более правдива и искренна, нежели все то, что я наваял, опираясь на собственный опыт и подлинные факты. Главной целью моего творчества всегда было писать правду, какой я ее видел. Все мои прежние персонажи существовали в реальной жизни. В моей жизни. Огюст же уникален, потому как появился из ниоткуда. Но что есть это вездесущее НИОТКУДА, которое окружает нас, как не сама жизнь? Мы не изобрели ничего нового. Мы лишь заимствуем и воссоздаем то, что изобретено с начала времен. Нам остались лишь перепевы прошлого. Оккультисты, мистики и прочие эзотерики утверждают, что любое событие предначертано. Надо лишь распахнуть глаза и уши и прочитать эту древнюю вязь.
Я люблю клоунов, порой и сам этого не осознаю. Смех надежно защищает их от мирской глупости и жестокости. Но нет в нем заливистой беззаботности, он горек. Клоун учит нас смеяться над собой. Но смех этот приправлен слезами.
Океан счастья безбрежен. Но если бездумно отдаться на волю волн, позволить им убаюкать Мысль, то в плеске волн услышишь не дивную музыку, а треск разваливающейся лодки. Уходить надо красиво. Уход Огюста пронзительно символичен. От нас зависит, будет ли расшифрован этот символ.
Мир наводнен болью и страданием, особенно это касается нашего времени. Но порой то тут то там возникают личности, которых словно не коснулось ни то ни другое. И их нельзя упрекнуть в бессердечии или равнодушии. Они просто другие, они — свободны. Они не от мира сего. А они просто с наслаждением смакуют каждый день, радуются ему и щедро делятся своей радостью со всеми, кто готов ее принять.
Волшебный круг арены неподвластен времени, ему не грозит забвение. Он завораживает, увлекает нас в таинство, растворяет в нем. Мы покидаем цирк, потрясенные и устрашенные ликом привычного мира, увиденного нами словно в кривом зеркале. Но ведь и он полон чудес и открытий, к тому же нам не дано другого. Мы вечно торопимся куда-то, спешим, гримасничая и паясничая, убегая от самих себя, откладывая «на потом» самое важное. Клоун кривляется в цирке, а мы — в жизни. Мы все время тянем шею и становимся на цыпочки, вместо того чтобы просто идти. Даже перед смертью мы обманываем себя надеждой, что за последней чертой нас ждет другое рождение, другая жизнь. Нас не было, нас нет. Мы пребываем в зыбком состоянии прихода, незавершенного действия — топчемся на пороге, не вошли, не исчезли, а так, время зашли спросить. Вечные странники…
