Аннелиз Вербеке - Неспящие
Его тиски ослабли. Он ошарашенно начал ощупывать свой лоб. Его кровь капала мне на шею и на одежду. Я ждал, когда он упадет.
Бывает тишина, ни на что не похожая. Тишина, что цепляется и застревает в башке. Я поднялся и посмотрел на Стана. Он тряс мою руку до тех пор, пока из нее не выпал камень. Мои одноклассники превратились в малышей. Первое, что я услышал, был голос мейстера Браке: «Это очень серьезно, Де Хитер, о-о-очень серьезно!»
Мы с мамой медленно шли в сторону кабинета директора. Взгляды родителей Вилли держали нас под прицелом, буравили нам спину от старта до финишной черты. Когда мы шли мимо них, мать Вилли что-то прошипела, но слов я не разобрал. Его отец громко сморкался.
Мамина рука крепко сжимала мою. Мне было больно, но сейчас я был бы не против почувствовать ее руку еще сильней. Все оказалось очень серьезно. Так сказал мейстер Браке, и это же подтверждало мамино нахмуренное лицо и ее молчание.
Мы сидели перед директорским железным письменным столом. Я никогда не был здесь раньше и сейчас раздумывал, всегда ли тут дежурят полицейские. Один из них наклонился вперед и, что-то прошептав, указал на лист бумаги. Двое других стояли у стены, словно провинившиеся дети, и хмуро пялились в одну точку. Директор слушал, время от времени рассеянно кивая в нашу сторону.
Мама следила за всем очень внимательно. Она едва сдерживалась. По дрожанию ее щек можно было понять, что дело нешуточное.
— Мы вынуждены отправить его в интернат, Лея.
Вздох, с которым директор наслал на нас беду, был бы куда уместнее, если б он объявил, что на стол подали несвежие мидии.
— Через мой труп! — отрезала мама, вставая, и потащила меня за собой к выходу.
Провинившиеся полицейские преградили ей дорогу.
— С тобой у ребенка нет будущего. Хоть это ты понимаешь? Подумай о последствиях.
Тухлые мидии, оказывается, способны на сочувствие! Директор с самодовольным видом поглаживал себя по голове: «Какое счастье, что я такой умный! Не то любой мог бы меня обидеть. Наплевать мне в душу. Довести до слез гипсовую деву Марию у меня над головой. Хотя бы эта проститутка с ее отпрыском, схватившим булыжник! Эта тетка, рычащая на нас: „Черт возьми, руки прочь от ребенка! У меня есть что рассказать вашим женам. О том, что их мужики вонючие, грязные свиньи с их деньгами, с их ложью и фригидными самками и что они ничего, ну просто ни-че-го-шеньки не умеют!“».
Она метила ногтями полицейским в глаза, впивалась зубами в их руки. Попыталась оторвать меня от земли, но в железных тисках полицейского я стал словно бетонная плита. Под тяжестью его руки мне удалось лишь самую малость повернуть голову. Когда мама меня увидела, море огня в ее глазах погасло.
— Я приду за тобой, Бенуа!
«Придешь за мной? Но куда?»
Пингвинихи не умели готовить. Они плюхали нам в тарелки кашу и следили за теми, кто не ест. Еда имела тухловатый запах — так пахло все в этом месте. Оно было похоже на школу, но только это была не школа. Мои соседи по столу заглатывали пищу жадно, словно худосочные поросята. Я не мог. Какой-то маленький рыжеволосый пацан, видя мою нерешительность, стал все чаще посматривать в мою сторону. Потом, ни слова не говоря, он обменял свою пустую тарелку на мою порцию. Он был младше меня, но знал всего куда больше.
Пингвинихи тащились от рядов и залов. Столы, умывальники и койки стояли везде строго в ряд. Мальчики переходили строем из зала столовой в зал умывальников, а оттуда в зал-спальню. Я старался чистить зубы медленно, поочередно, спереди, сзади и, по возможности, между зубов. «У тебя должны быть крепкие зубы, чтобы ими можно было кусать», — часто повторяла моя мама. Они мне сейчас как никогда пригодились. Я пустил их в ход, когда крючковатые пальцы волокли меня за ухо обратно в ряд.
Пингвинихи ненавидели чуть ли не всех на свете. Две из них оторвали от подушки голову сорванца, моего соседа по койке, и держали мертвой хваткой, пока третья разжимала ему рот. И только потому, что мальчишка тайком сунул себе под язык кусочек шоколадки. Они все видели.
Видели и то, что я привык спать с теплой женщиной, которая во сне обнимала меня и целовала в затылок. Которая держала руки не поверх одеяла, а под моей пижамной курточкой. Я вырвал свои руки из их пингвиньих лап и получил затрещину.
Когда гасили свет, я начинал бесшумно водить руками под колючим одеялом. Я пытался нащупать ее тепло. Свою правую руку она обычно просовывала мне под бок и обнимала меня за живот, кончики ее пальцев доставали почти до моего пупка. Свою левую руку она вытягивала вдоль моей спины. Когда я попытался дотянуться до этого места, я врезался локтем в железную спинку кровати. А если попробовать немного иначе? Но у меня все равно не получалось.
На этот раз кит плыл намного быстрее. Я узнавал наше морюшко, хотя берег остался уже далеко позади. Обычно считается, что когда у нас прилив, то в Англии отлив. Я вдруг понял, что это не так. Все происходит одновременно. Мы плыли посредине моря, где волны сталкиваются друг с другом или разбегаются в разные стороны.
Не понимая, где у кита могут быть уши, я подполз к отверстию в его спине и прошептал:
— Фредерик, куда мы плывем?
В ответ — влажный вздох. Я покорно перевернулся на бок и стал смотреть на солнце, показавшееся из-за темной тучи. Чайки у меня над головой заливались раскатистым смехом: «Подумать только, он разговаривает с китом!» Я соскреб со спины Фредерика горсть водорослей и швырнул чайкам в крылья. Мимо!
— Молодой человек, ваше поведение меня крайне раздражает!
Я радостно вслушивался в знакомые строгие нотки моего живого корабля.
— Фредерик, скажи, где моя мама?
— Ну вот! Снова вопросы, вопросы! — забормотал он. — А понимания ни на грош! Куда уж там! Я внимательно следил за ходом ваших мыслей и считаю странным, если не сказать удручающим, тот факт, что вы принимаете меня за кита. Я кашалот, молодой человек, ка-ша-лот! То, что вы считаете моей спиной, на самом деле моя голова. Она составляет третью часть моего тела и вмещает, да будет вам известно, самые большие среди живых существ мозги!
Фредерик не на шутку разобиделся. Его голос стал настолько тонким, что понять его было почти невозможно. Я пробормотал, заикаясь, извинение. Дескать, я не хотел его обидеть. Он выпустил еще один сердитый фонтанчик, но, когда я его погладил, быстро успокоился.
— Что касается вашей матери, — продолжал он уже более уравновешенным тоном, — то сегодня она сбилась с ног, пытаясь вас вызволить. Но поскольку все ее усилия натыкались на стену непонимания, она сама взяла быка за рога. Правда, до этого не обошлось без трагического созерцания водной глади и употребления непозволительных количеств дешевого вина. Ну да ладно, каким родился, таким и пригодился! Главное, к чему это привело, так это то, что сейчас она сидит на краю вашей постели.
Я открыл глаза и бросился маме на шею.
Мне захотелось рассказать ей о пингвинихах, о рядах, о залах и коридорах, о рыжеволосом пацанчике, о запахе. О том, как я впервые остался один, без нее и что я скучал по ней, как никогда прежде. И еще, что кашалот Фредерик знал, что она придет.
— Тише, — прошептала она, — нас могут услышать!
Я прикусил язык и решил отложить свои рассказы на потом. Скоро, лежа на спине в нашей постели, чувствуя рядом ее теплую руку, уже совсем скоро я все-все ей расскажу. А теперь бежать, но только тихо! Наша одежда слишком шелестела, каблуки стучали. Скорей, скорей! До выхода осталось совсем чуть-чуть! Она знала какой-то тайный ход, которым недавно сюда проникла. Еще десять метров, еще пять!
Существо, загородившее нам путь, казалось, в три раза превосходило размерами обычную пингвиниху. Оно обратило к нам свою неповоротливую башку и долго шамкало губами, прежде чем раздалось:
— Alaaaaaarme! La pute et son fils! Alaaaaarme![13]
Двери стали распахиваться, зашаркали ортопедические ботинки. В доли секунды и со сноровкой, которая сделала бы честь любому военному, пять гигантских пингвиних забаррикадировали проход.
Я пересчитывал капельки пота на маминой верхней губе, следил за ее взглядом. Распятый на кресте повесил голову. В этом мире его уже ничего больше не интересовало. Мы с мамой подумали одно и то же. Я увидел свою руку, сжимающую булыжник, одновременно с рукой мамы, обхватившей медное распятие. Она подняла крест над головой и первой ударила самую крупную из пингвиних.
Визг и гвалт, поднятый остальными, заставил нас прибавить ходу. Ночь окутала нас промозглой сыростью. Мамино лицо казалось еще бледней в свете луны. Мы шлепали по лужам с одинаковой скоростью. Наше дыхание стало синхронным.
Услышав звуки сирен, она остановилась. И только теперь посмотрела на меня. Она уже не понимала, куда бежать и как долго еще. Я прижался лбом к ее промокшему от дождя животу. «Наше морюшко», — промолвил я и потянул ее за собой.
