Доналд Бартелми - Белоснежка

Искренне ваша,

Джейн

– Куда бы мне это поставить? – спросил Пол, держа в руках большой сверток. – Это моя новая штука, только сегодня закончил, боюсь, не совсем еще высохла. – Он вытер измазанные эмульсионными красками ладони о штаны. – Я пока поставлю ее сюда, к вашей стенке.

Пол пока поставил новую штуку к нашей стенке. Новая штука – грязное, обширное убожество, исполненное в белых, беловатых и белесых тонах, – стояла у стенки.

– Интересно, – сказали мы.

– Убого, – сказала Белоснежка. – Убого, убого.

– Да, – сказал Пол. – Я думаю, это одна из моих наиубожейших штук.

– Не такая, конечно же, убогая, как вчерашняя, – заметила она, – но, с другой стороны, убожее некоторых других.

– Да, – сказал Пол, – в ней имеется определенное убожество.

– Особенно убого в левом нижнем углу, – сказала она.

– Да, – сказал Пол, – я даже готов вышвырнуть ее на рынок.

– Они становятся все убожее, – сказала она.

– Убожее и убожее, – радостно подхватил Пол. – Опускаясь в неизведанные глубины убожества, где не ступала еще нога человеческого разума.

– Крайне интересно как социальный феномен, – сказала Белоснежка. – В самый разгар того, что известно как абстрактный экспрессионизм или живопись действия и так далее, когда большинство художников объединились в единую школу, ты упорно придерживался образа. Это, как мне кажется – насколько я помню, такую живопись определяли как «живопись четких контуров» – вполне подходящее определение, несмотря даже на то, что многое остается за рамками, и мне кажется крайне любопытным, что в последние несколько лет вновь потоком хлынули работы, выполненные в манере «четких контуров». Не знаю, захочешь ли ты сам прокомментировать это, но лично мне представляется крайне любопытным, что ты, кто всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, являлся одним из самых ранних представителей, едва ли не основателем этой школы, если только можно тут говорить о какой-то школе.

– Я всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, – сказал Пол.

– Утонченное убожество, – проворковала она.

– Обои, – сказал он.

Они поцеловались. Затем мы почапали к кроватке, распевая кроваткину песню э-ге-гей. Там уже лежала в черной виниловой пижаме она.

– Вот Пол – определенно хорошо-вовлеченная личность, – сказала она.

– Да, – сказали мы.

– Держит руку на пульсе, уж этого у него не отнимешь.

– Да, – сказали мы.

– Прекрасный человек.

– Вот что он никогда не расстается с булавой, – сказали мы, – это, пожалуй, перебор.

– Нам повезло, что он живет в нашей стране, – подытожила она.

Потом мы заглянули в Полову берлогу и прихватили пишущую машинку. Потом возникла проблема, кому ее продать. Прекрасная машинка, «Оливетти-22» – машинистки сунули ее к себе под юбки. Потом Джордж захотел что-нибудь напечатать, пока она у них под юбками. Думаю, ему просто хотелось туда залезть, потому что ему нравятся ноги Амелии. Он только то и делает, что на них смотрит, пошлепывает их, сует между ними ладонь.

– Что ты намерен под ними напечатать, Джордж?

– Я подумывал об автоматическом письме – там не очень хорошо видно, потому что плотная шерстяная ткань почти не пропускает света. Я, в общем-то, прилично печатаю вслепую, но когда не видно, мне не думается, и я думаю…

– Но как же мы продадим эту машинку, если ты печатаешь на ней у Амелии под юбками, так что вылезай оттуда. И копирку вытащи – копирка оставляет у нее на ногах черные пятна, а этого ей не надо. Пока не надо.

Когда машинка вышла на свет, все мы дружно схватились за нее руками, потому что она побывала в этом чистом гроте, Половой берлоге, и завтра мы снова туда наведаемся и заберем уже кабину лифта, чтобы он не мог больше спускаться и выходить на улицу, со всеми своими претензиями.

– Да, – сказал Билл, – было время, когда я хотел стать великим. Но звезды не благоприятствовали мне. Я надеялся мощно заявить о себе. Но не было ни ветра, ни рыданий. Я надеялся мощно заявить о себе, а также возопить душешемяще. Но не было рыданий – может, лишь невидимые миру. Возможно, рыдали по вечерам, после ужина, в семейной гостиной, в семейном кругу, каждый рыдал в своем кресле. Некая робость по прежнему липнет к таким вещам. Вы смеялись, сидя в своем кресле, – в фиолетовых фанерных очках, чай со льдом под рукой. Я надеялся внести существенный вклад. Но их лица оставались каменными. Не ошибся ли я, выбрав Бриджпорт? Я надеялся пробудить интенсивное осознание. Я видел улыбки на их лицах. Они бежали, благодушно балагуря, в бакалею за арахисовым маслом, лейкопластырем, эластичными бинтами. Моя перепись слез еще неполна. Зачем я выбрал Бриджпорт, город скрытых значений? В Кале рыдают, не таясь, на перекрестках, под деревьями, в банках. Я хотел предоставить исчерпывающее описание. Но моя лекция не получила признания. Слушатели складывали складные стулья, хотя я все еще говорил. Вы смеялись. Вы сказали, что мне следовало говорить о том, что интересно публике. Я хотел осуществить прорыв. Мое проницательное исследование должно было властно вызвать из глубин памяти всхлипы и стенания, ведь такие вещи имеют значение. Я намеревался инициировать многогранную программу, где были бы слезы и бумажные полотенца. Я неожиданно вошел в комнату, вы рыдали. Вы спрятали от меня что-то под подушку.

«Что у вас под подушкой?» – спросил я.

«Ничего», – ответили вы.

Я сунул руку под подушку. Вы схватили меня за запястье. Будильник взбудоражил. Я поднялся, намереваясь уйти. Мой обзор распространенности рыданий в спальнях профессорско-преподавательского состава Бриджпортского университета безупречен в методологическом аспекте, однако, сказали вы, в нем совсем не чувствуется сочувствия. Вы смеялись, там, в вашей комнате, вытаскивая из-под подушки альбомы с тусклыми, зернистыми фотоснимками, на которых рыдали люди. Rapprochemen[8] t – вот чего я добивался, я хотел примирить непримиримые силы. Чем воздается за знание худшего? За знание худшего воздается почетной степенью Бриджпортского университета, солеными слезами в крошечном пузырьке. Мне хотелось завязать плодотворный диалог, однако к кому из оригинальных мыслителей я ни обращался, все они сотрясались от рыданий, находились, говоря фигурально, в плачевном состоянии. Почему повелось у нас скрывать это чувство, способное, признай мы его в открытую, освободить нас? Нет параметров, по которым было бы можно измерить важность этого вопроса. Мой жизнеутверждающий стих был слегка нарочит и мишурен, как вы и предсказывали. Я хотел подтвердить неподтвержденные сообщения, я слушал «Тоскливую Сеть», я слышал рыдания. Я хотел навести разумный порядок, однако те, чьи жизни я думал упорядочить, в назначенный день не пришли. Их разместили совсем в другом месте, они маршировали и контрмаршировали на плацах, арендованных у Полицейской спортивной лиги. Возможно, мне просто не очень везло. Я стремился к далеко идущим переоценкам. Я хотел пойти на прорыв тремя колоннами, но колонны мои заплутали, сбитые с толку шутами и шутихами. Там был сущий ад, в горниле моего честолюбия. И все это потому, сказали вы, что я прочитал не ту книгу. За последние годы он отыграл назад, сказали вы, в книгах, которые никто не желает печатать. Но его студенты помнят, сказали вы.

Пол сидел в ванне, размышляя, что же ему делать дальше. «Так что же мне делать дальше? На какое деяние подвигает меня история?» Если знаете, о ком они перешептываются, вам, как правило, это не нравится. Если Пол хочет постричься в монахи, это его дело и ничье больше. Мы-то, конечно, надеялись, что он с поднятым забралом включится в крестовый поход против поэзии, объявленный президентом. Время для этого приспело. Глубинные причины поэзии изучены и переизучены. И теперь, когда нам известно, что отдельные островки поэзии все еще сохранились в нашей великой стране, особенно в крупных городах, мы непременно сумеем уничтожить их полностью еще при жизни этого поколения, если дружно возьмемся за работу. Но мы были готовы скрыть разочарование. Право решать принадлежит Полу. «Да никак это лопнувшие сосудики у меня на левой щеке, чуть повыше скулы? Нет, благодарение Господу, это всего лишь крошечные волоски, счастливо избежавшие бритвы вчера, но обреченные пасть в битве с бритвой сегодня». Кроме того, люди, как правило, не очень ясно представляют себе келейную жизнь. Несомненно, они могут пользоваться электрическими лампочками, буде им так заблагорассудится, а их горы и долы ни в чем не уступают нашим. «У них любопытный джем, – заметил Хэнк. – Но, как бы там ни было, решающий голос принадлежит ему. Зато у нас есть его машинка. Так что часть его сейчас наша». Под Половым окном некие люди ласкали друг друга. «Почему под моим окном существуют эти люди? Можно подумать, они не менее осязаемы, чем я, – такие же плотные, с кровью внутри, такие же начитанные». Монашеские дела будут иногда приводить его в город; возможно, мы как-нибудь его увидим.