Сергей Бычков - Одна строчка в летописи

Бычков Сергей

Одна строчка в летописи

Посвящается

моему дедушке, Бычкову Михаилу Петровичу,

павшему в бою против фашистских захватчиков.

Русь проводила войска на битву с Мамаем и замерла в тревожном и томительном ожидании. Ни торгового шума, ни привычной мирской суеты. Города словно вымерли. Даже дети, словно поняв важность момента, прекратили свои шумные игры и молились Богу.

Вся Русь молилась. В ожидании своей дальнейшей судьбы каждый русич послал к Богу столько молитв и просьб, сколько не посылал и за год. С каждым прожитым днём, с каждой прошедшей минутой волнение возрастало и возрастало, вгоняя в души людей ужас от возможного поражения в битве. Все ждали вестей и не переставали молиться: Спаси, боже, люди своя!

В ночь с восьмого сентября на девятое в Коломне ударили колокола.

— Бу-ух-х-х! В ночной тишине оглушительно шарахнул большой колокол церкви Воскресения Спасского монастыря.

Звук колокола заставил всех жителей в испуге открыть глаза и с замиранием сердца подскочить с опочевальных мест, осеняя себя крестом. Господи, спас ли ты русскую рать?

— Ба-ам-м-м! Тревогой в сердце заныл второй удар с колокольни.

К трауру бьёт? К горю? Али таки к победе? Люди, не переставая креститься и молить Бога, выскакивали во дворы.

— Ба-ам-м-м! Спаси и помилуй землю нашу, — стонали души Коломинцев, — со щитом или…

— Ба-ам-м-м! Пронеси души русские! — молили люди, взирая в темноте в сторону церкви.

И тут, словно в великий день воскресения господа, благовестом ударили мелкие колокола:

— Бум-дзынь — тринь-бам-дзынь — бум-бам — звонко понеслось от церкви.

— Бам-м-м — важным голосом подтвердил новость большой колокол.

— Дзынь — тринь, дзынь-тринь, бум- бам-м — словно истосковавшись от долгого умолчания радости, подхватили малые колокола и

1

рассыпались таким лихим и весёлым перезвоном, что казалось они сейчас же сойдут с ума от непомерной радости.

— Слава русскому оружию!!! По-бе-да!!! — поняли высыпавшие в ночь люди, — Господи, счастье-то какое!!!

Люди кинулись поздравлять друг друга, целовать соседей и первых встречных, а потом, когда первая радость схлынула, весь город опустился на колени. Люди благодарили Бога, Пресвятую деву Марию и, конечно же, своих защитников.

В соседнем пасаде, проснувшись, перезвон подхватили колокола местной церквушки, следом заголосила колокольня другого пасада, затем следующего и малиновый звон, наполнив всё звёздное небо Руси, полетел до заждавшейся и истомившейся в неизвестности Москвы…

И колокола кремля взорвались всеколокольным тиумфом и наполнили сердца людей благой вестью: Мамай разбит!

* * *

Ох и не любила Ефросинья, когда её Захарий бражничал! По молодости он пил, как и все на Руси, но знал меру, а вот когда старость подошла, стал слаб и ковш-другой мёда валил некогда крепкого Захария с ног и тогда он валялся по полу избы, пьяно бормоча отрывки давно прошедших событий. Он то всхлипывая, вспоминая давно пережитые обиды, то пытался рвануть песню от пришедших в его пьяную голову воспоминаний прежних побед. Перед тем, как окончательно свалиться и уснуть, он размазывал по усам и бороде слёзы вперемешку с соплями и не давал Ефросиньи прохода, требуя себя поцеловать.

— Иди-ка ты, дед, спати, — злилась Ефросинья и отталкивала мужа, брезгуя его пьяным видом и размазанных по лицу соплей. Захарий обижался и никак не мог взять в толк, отчего это всегда любящая жёнушка не хочет приласкать его жарким поцелуем.

Он сконфуженно смотрел на жену и раз за разом повторял:

— Ну почему ты меня не цалуешь?

Правнуки, поневоле наблюдавшие эту сцену, прыскали от смеха и с интересом ожидали поцелует бабуля деда или нет, а давно взрослые сыновья улыбались в усы, глядя на проснувшуюся любовь старого отца.

Стар стал её сокол ясный Захар Тютчев. Прошли года и пить в его

2

возрасте не пристало. Ефросинья вся извелась, борясь с мужем, но он всё равно продолжал выпивать. Да и как тут победишь в этой борьбе, если её Захарий — известнейший человек не только в их слободе, но и во всей Москве и каждый считает за великую честь угостить мёдом бывшего посла великого князя Дмитрия Ивановича Донского, славного ратника земли русской, участника великой Куликовской битвы и человека, лично говорившего с проклятым Мамаем. Хоть со двора его не выпускай совсем!

Но сегодня особый день — день Рождества Пресвятой Богородицы и день поминовения погибших в страшной сече с ордынцами на Куликовом поле. Во всех храмах Руси будут служить молебен за упокой душ героев, сложивших свои головы во славу Родины.

Захарий встал рано, когда солнце ещё и не думало выплывать из-за горизонта и долго молился на образа, а потом весёлый и словно помолодевший от исходящего душевного огня, разбудил всех…

— Подымайтесь, — скомандовал он, — в храм бы не опоздать.

Поев и надев праздничную одежду, семейство чинно идёт в храм, а все, кто попадается им по пути, низко кланяются Захарию. Ефросиньи приятно видеть уважение людей к мужу и она, помолодевшая от этого, любуется на своего старого орла…

— Налей-ка, старая, всем мёду, — зная, что жена в такой день не откажет, попросил Захарий, когда они вернулись домой, — сегодня грех не выпить.

Ефросинья не против. Конечно, грех не помянуть всех тех, кто, защищая Русь, остался лежать на берегу реки Непрядвы. Святее дела быть не может, чем хранить память о защитниках отечества, не пожалевших своих животов за землю отцов.

Взяв ковш в руки, Захарий встал, подождал, когда поднимутся остальные, включая младшего правнука и только тогда торжественным голосом произнёс:

— Царство вам небесное, друзья мои, сотоварищи.

Второй ковш он залпом не пил, а растягивал по глоткам: то во славу русского оружия, то во славу князя Великого Дмитрия Ивановича, то во славу всех, кто приходил ему на ум.

После обеда Захарий переместился поближе к лагушку с мёдом, а правнуки, один за другим, начали наперебой просить:

— Деда, расскажи, как ты к Мамаю ездил. Деда, а князь Дмитрий Иванович великаном был? Деда… деда… деда…

3

Захарий расправил свои усы, улыбнулся, глядя на правнуков и, выждав для сурьёзности момента несколько минут, начал свой рассказ, который Ефросинья слышала за свою жизнь много-много раз и помнила уже слово в слово.

В тот год 1380 от рождества Христова, исполнилось мне осьмнадцать зим. Женил меня батюшка по весне на бабушке вашей Ефросинье Алексеевне. Да и как не женить было, ведь она проходу мне не давала из-за любви ко мне. Прямо ложись и помирай. Или к татарам подавайся.

Здесь он сделал паузу, так как знал, что жена обязательно встрянет.

— Врёт всё, окаянный, — встряла возмущённая Ефросинья, — сам так и шастал по ночам в наш двор, чтобы увидеть меня в окне светёлки.

— Да, да, да, — реагировал Захарий, — а я, может, не к тебе приходил, а просто, по отсутствия сна, прогуливался. А вот ты открывала окно и знаками мне показывала, что любишь.

— А ты по отсутствии сна до утра под окном стоял истуканом, пока батюшка однажды тебя оглоблей не спугнул.

— Девка она красивая была, — пропустив замечание мимо ушей, продолжил Захарий, — прямо Василиса Прекрасная. Мой тесть её из светёлки не выпускал. Не дай бог, ордынец увидет, сразу в Золотую Орду увезёт на потеху их князьям-мурзам. Со всеми красивыми девками они так поступали, проклятые…

Посватали мы её, свадьбу справили и зажили мы с ней как два голубка. Так, мать?

— Так, так Захарий Иванович, — подтвердила Ефросинья.

Как пришло лето, собрался батюшка мой в Золотую Орду воск свести. В Орде воск всегда в цене был, не бортничали басурмане-то и пчёлы для них, всё равно, что для нас верблюды.

— Собирайся, сын, — говорит, — пора тебе науку купеческую познавать.

Ну, что было делать? Пора — так пора.

Поцеловал я свою Фросю, и двинулись мы в путь далёкий с такими же купцами. Кто меха вёз, кто — мёд, кто — кожу мятую.

В диковенку мне татарская сторона была, это не Русь с её лесами. Землица там — степь голимая, сколько глаза по сторонам не пяль — взгляду не за что зацепиться. А Волга-то, Волга! Море-акеян, а не река. От горизонта — до горизонта. Татары всё больше по степи кочуют, но и городов понастроили много, особенно по берегам рек.

4

Живут сытно, только вот князья их да хан не дают им пожить вольготно. Лютые: чуть что не так — голова с плеч!..

Путь наш лежал в столицу Орды — Сарай Берке. Сильно меня этот город удивил. Я-то, по наивности юношеской, думал, что все города земли на Москву похожи: кремль, посады, слободы.

Ан нет. И храмы у них другие и города красивей.