Юмико Секи - Холодно-горячо. Влюбленная в Париж
Я не хотела ее разочаровывать. Но даже если я соглашалась уважать ее правила, она все равно не могла запретить мне думать о моем возлюбленном кумире. Я мечтала о волшебной встрече с ним, прекрасно сознавая, что это абсурд. Надежда случайно столкнуться с ним никогда не покидала меня, но мое инакомыслие оставалось тайной. Даже мама ни о чем не догадывалась.
В середине последнего года начальной школы на наш класс свалился новый ученик. Его звали Кентаро, он был из бедной семьи. Непочтительный смутьян, он над всеми смеялся и не признавал никаких авторитетов. Однако, несмотря на плачевную успеваемость, он был далеко не глуп. Он даже проявлял немалую изобретательность, когда нужно было довести кого-нибудь до белого каления.
О нем ходили слухи, что у него даже дома нет и что он «живет под мостом». В ту эпоху Токио еще пересекали многочисленные каналы. Постепенно эти старинные водные пути были засыпаны, но кое-где еще оставались пришвартованные барки, покачивающиеся среди стоячей воды, в которых жили бедняки.
Кентаро был еще меньше ростом, чем я. Мы были в том возрасте, когда девочки зачастую развиваются быстрее мальчиков. У него была узкая физиономия с россыпью веснушек на бледной коже, короткий нос, разлетающиеся волосы. Только глаза выделялись из общего невзрачного ансамбля — особенно когда он пристально смотрел кому-то в лицо вопреки японским хорошим манерам. Так или иначе, он никого и ничего не уважал. С лица у него не сходила насмешливая ухмылка, но его веселость казалась неестественной, почти отчаянной.
Через неделю после его появления учительница посадила Кентаро рядом со мной.
— Этот мальчик немного рассеян, — сказала она. — Будет хорошо, если ты сможешь ему помочь.
Я чуть не подскочила. Непоседливость Кентаро внушала мне настоящий ужас. Но, будучи примерной ученицей, я не подала виду, насколько взволнована. Никто ничего не заметил. Кроме самого Кентаро.
На следующее утро, когда я пришла в класс после утренней линейки, оказалось, что мой портфель исчез.
— Где мои вещи? — спросила я Кентаро.
Он пожал плечами.
Тогда учительница велела всем ученикам искать мой портфель, но в классе его не нашлось. Кентаро невозмутимо и слегка насмешливо наблюдал за нашей суетой. Когда обыскали всю школу, портфель нашелся — в корзине для мусора на первом этаже. Однако он был пуст. Все мои книги и тетради были разбросаны по крыше над террасой верхнего этажа.
Виновником, скорее всего, был Кентаро, но за отсутствием явных улик его не наказали. До сих пор никто не осмеливался выбирать меня мишенью своих проделок: я была неприкосновенна. Очевидно, для Кентаро это негласное правило ничего не значило. Причина, по которой он выбрал меня на роль жертвы, так и осталась мне неизвестной.
С тех пор и дня не проходило без того, чтобы он не пытался как-то мне досадить. Он дергал меня за волосы, когда я вставала, чтобы отвечать урок Он задирал мне юбку и удирал, вопя во все горло, что на мне нет трусов. Вконец измученная, я тем не менее никогда не жаловалась учительнице; я не хотела лишних слухов. Но всякий раз, когда он проходил мимо, сердце у меня в груди начинало колотиться изо всех сил.
Хотя я была тут ни при чем, Кентаро часто требовали к ответу за проступки. Встречать в штыки любые правила было для него обычным занятием, и порой он подвергался публичному наказанию. Эти сцены всегда вызывали у меня двойственные чувства — смесь стыда и неосознанного возбуждения. Учительница вызывала провинившегося ученика на помост и, выставив на всеобщее обозрение, била линейкой по ягодицам. При серьезных проступках удары наносились по внутренней стороне бедер. Для меня не существовало ни малейшей опасности подвергнуться наказанию, но все же я не была полностью спокойна на этот счет. Получать удары означало также испытывать парадоксальные ощущения, невыносимые и в то же время неудержимо притягательные. Не было ли наслаждения в страдании? Не становилось ли наивысшее потрясение чувств результатом унижения? Потребность испытать боль тайно жгла секретный уголок моей плоти. Бывали дни, когда я отдала бы многое, чтобы оказаться на месте Кентаро.
В январе, после зимних каникул, учительница вновь произвела в классе рокировку. Кентаро вернулся в первый ряд — этот стратегический выбор позволял ей постоянно держать его под прямым наблюдением. Теперь он был от меня далеко. Он быстро примирился с потерей прежней жертвы и выбрал себе новую. Я наблюдала за ним со смешанным чувством облегчения и разочарования.
В Японии Новый год считается основным праздником, во время которого проводятся многочисленные традиционные ритуалы. Kakizome — каллиграфическая премьера года. На пол кладут бумажный свиток длиной в два метра и рисуют на нем иероглифы большой кистью, обмакивая ее в китайскую тушь. Ум должен быть ясным, чтобы написанное обрело прекрасную душу; малейшая неточность фатальна.
В школе в первый учебный день года праздник kakizome устроили в спортивном зале. На следующий день лучшие работы были вывешены на стенах. Я втайне гордилась своими каллиграфическими способностями: каждый год моя работа получала оценку «превосходно».
В тот раз, однако, что-то не заладилось. Я напрасно искала среди лучших каллиграфических образцов свою работу — ее не было. Разочарованная, отправилась искать ее среди тех, что не были отобраны для выставки. Однако опять не нашла. И тут какой-то ученик закричал:
— Там что-то странное, на окне третьего этажа! Похоже на флаг!
В тот день дул сухой и холодный зимний ветер. Все мгновенно высыпали во двор и задрали головы. Мой свиток с иероглифами трепыхался на ветру, иногда ударяясь о стену. Японская бумага тонкая и хрупкая; она не выдерживает столь грубого обращения. От свитка с каллиграфией, заслуживающей наивысшей оценки, остались лишь лохмотья.
Наша учительница, узнав о случившемся, принялась допрашивать всех учеников. В этот раз, как и прежде, никто не сомневался в виновности Кентаро.
— Кентаро, это ты повесил на окно работу?
Он молча покачал головой.
— Я требую ответа.
Он ничего не сказал, и его молчание было расценено как признание.
— Ты должен извиниться перед Юкой, — настойчиво сказала учительница.
Вместо того чтобы послушаться, Кентаро засвистел.
— Хватит, Кентаро!
Она схватила его за плечи и развернула лицом ко мне. Он словно одеревенел и еле слышно прошептал:
— Это не я.
— Ах, вот как? Тогда кто же?
— Это не я ее изорвал.
Учительница повторила свое требование. Кентаро снова промолчал. В его молчании, полном ненависти, звучал вызов.
— Кентаро, я в последний раз прошу тебя извиниться.
Голос учительницы дрожал. Кентаро упорно продолжал молчать. Тогда она размахнулась и влепила ему пощечину.
Хотя это было далеко не первое наказание, публично понесенное Кентаро, в нем проявилась совсем не свойственная нашей учительнице импульсивность. Но что особенно поразило всех — так это реакция самого Кентаро. Он вынул из кармана обрывок бумаги — единственное, что осталось от моего каллиграфического упражнения, — засунул его в рот и проглотил.
В этот момент его взгляд проник мне в самое сердце. Мне показалось, что он взывает ко мне о помощи. О чем он хотел сказать с такой настойчивостью? Несомненно, о какой-то несправедливости — но в чем она заключалась? Мне очень хотелось узнать, что скрывается за его хулиганской внешностью. Однако возможно ли вообще разгадать эту тайну?
В тот день я больше не видела Кентаро. В наказание его заставили на четвереньках мыть пол в гимнастическом зале, и работа заняла у него весь остаток дня. В глубине души я порадовалась, что смогу благодаря этому избежать нового столкновения с ним, но, когда вышла из школы, позади меня раздался свист. Кентаро стоял за деревом.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я.
— Прячусь, — ответил он. — Хотел тебе сказать, что не собирался портить твою работу.
Я хотел повесить ее на самом лучшем месте, чтобы всем было видно.
Впервые на его лице не было привычной ухмылки.
— Ну что ж, тебе это удалось. Все ее увидели.
— Извини, — сказал он с непривычным спокойствием в голосе.
— За что? Ты же не собирался извиняться сегодня утром.
Его глаза сверкнули черным блеском.
— Мне плевать на всех этих ничтожеств, они ничего не понимают!
— А я, по-твоему, понимаю?
— Ты не похожа на них.
— Поэтому ты меня донимал?
— Да. Потому что ты полный ноль!
И с этими словами он умчался, оставив меня в глубоком изумлении.
На следующее утро Кентаро снова был таким же заносчивым, как и всегда, словно ничего и не произошло.
Однажды, возвращаясь из школы, я сделала крюк вдоль канала. Меня уже давно мучило любопытство, но я все никак не могла решиться прийти в это место, которое находилось всего в десяти минутах ходьбы от моего дома. Канал был не очень длинный, а вода была такой мутной, что невозможно определить глубину. Над набережной поднималось зловоние, окутывающее тянувшиеся вдоль нее жалкие лачуги. Должно быть, они были в спешке построены после бомбежек 1945 года, когда по всей стране не хватало стройматериалов. Лодки на канале выглядели еще более убого, чем эти домишки. Крыши кают были из оцинкованного железа, и, судя по состоянию корпусов, сырость здесь была всепроникающей. В воздухе тянулся электрический провод, позволяя единственной голой лампочке слабо освещать это царство нищеты. Я почувствовала глубокую печаль и одновременно страх.
