Юмико Секи - Холодно-горячо. Влюбленная в Париж

Мерседес продолжала накрывать на стол, словно ничего не произошло.

Кого ожидала мадам Дюран на этот субботний обед? Дочь, подругу, любовника? Серебро и хрусталь на столе восхитительно поблескивали. Мои детские мечты воплотились в жизнь, но реальный мир был еще более недоступен, чем вымышленный.

Другого раза так и не последовало. Я встречалась с мадам Дюран в начале каждого месяца, когда приносила ей квартплату. Она была очень предупредительна и всегда осведомлялась, всё ли у меня хорошо, и я каждый раз отвечала, что да, всё хорошо. Но после того дня я никогда не заходила дальше прихожей.

Глава 5

В начальной школе я была примерной ученицей. Мои близкие, всегда считавшие меня одиноким и замкнутым ребенком, не могли нарадоваться на мои успехи. Родители других учеников постоянно меня хвалили: «Вот кто хорошо работает! Ах, если бы у моих была хоть десятая доля такого старания!» Однако я не прикладывала к учебе никаких усилий, просто мне на самом деле было интересно. Мои одноклассники быстро навесили на меня ярлык первой ученицы и относились ко мне почтительно, но в то же время с некоторым подозрением. В их глазах я была слишком умной, слишком безупречной, слишком непохожей на них, чтобы вызывать симпатию.

Муниципальная школа требовала от своих учеников строгой дисциплины. Школьной формы тогда еще не было, но он нас требовалось постоянно носить бейджик с именем и канареечно-желтую шляпу. По утрам двери школы открывались в восемь часов десять минут и закрывались в восемь двадцать. Два ученика из старших классов стояли у ворот, записывая имена опоздавших, а также тех, кто пришел без бейджика или желтой шляпы. Приходить раньше тоже было запрещено. Ученик, явившийся в восемь часов девять минут, тоже получал взыскание. По дороге в школу мне часто приходилось замедлять шаги.

В восемь тридцать начиналось общее собрание учеников во дворе. Мы выстраивались в линейку по росту, потом все классы поочередно приветствовали директора, который произносил перед нами речь. Он был очень словоохотлив и постоянно рассказывал нам притчи, в основном проповедующие конфуцианскую мораль почтительности, скромности и душевной гармонии. Мы слушали его, стоя неподвижно, не шелохнувшись, потом переходили к физическим упражнениям, называемым радиогимнастикой — это было послевоенное изобретение, популяризованное национальной радиостанцией NHK. Все вместе мы выполняли одни и те же упражнения под аккомпанемент магнитофонной записи. По понедельникам собрание продолжалось немного дольше обычного. После гимнастики пели национальный гимн, глядя на поднимающийся флаг.

На протяжении всего обучения учителя постоянно говорили нам о первостепенном значении коллективной гармонии. Оригинальность не считалась добродетелью; нужно было приспосабливаться к норме, делать как все, растворяться в массе. Демонстрировать излишние способности не значило оказаться на хорошем счету. В таких условиях роль первой ученицы становилась чем-то шизофреническим. «Когда один кол в заборе выше остальных, его надо забить в землю или подпилить», — говорит японская пословица. Мне приходилось постоянно скрывать свою истинную натуру.

В семь с половиной лет мне поставили диагноз «близорукость». Мой отец носил очки; их пришлось носить и мне. Я бы предпочла контактные линзы, но врач был неумолим: я была еще слишком мала для этого.

Красная оправа детских очков уничтожала всю красоту глаз и ставила преграду в общении с другими детьми. Мое лицо лишилось всякого выражения. По сути, я была всего лишь ходячим мозгом.

Я носила короткую юбку на лямках, в то время как неожиданно нахлынула мода на мини-юбки в стиле Твигги: вельветовые, с широким поясом на заниженной талии, не доходившие до колен, выступающих над высокими лакированными сапожками. Я очень хотела одеваться как она, но юбок такого фасона для маленьких девочек не существовало. Лишь мой пуловер из джерси в коричнево-бирюзовую полоску был более-менее в стиле шестидесятых годов. Я прятала под него лямки от юбки и вместо белых носков носила темные обтягивающие гольфы, пытаясь хотя бы отчасти уподобиться «Тростинке», колышимой ветром.

Окружающие даже вообразить не могли, какое большое значение я придаю своей внешности — равно как и заподозрить во мне пристрастие к элегантности. Они хвалили мои оценки в дневнике, но никогда не говорили комплиментов по поводу моей внешности. По их мнению, я не имела права быть одновременно прилежной и кокетливой; это были несовместимые вещи.

Я даже не знала, была ли я уродлива или привлекательна. Когда я выходила из ванной, то видела в зеркале симпатичную девушку, но, когда надевала очки, черты лица сразу становились суровыми, и оно теряло весь свой шарм. Невозможно было понять, могу ли я нравиться.

Свою фрустрацию я компенсировала игрой воображения, развитого благодаря чтению.

Эта новая страсть захватила меня с открытием греческой мифологии. Я восхищалась божествами Олимпа с их влюбленностями, ревностью, непостоянством. Они потакали всем своим сердечным прихотям с невероятной легкостью. Еще не сознавая постоянно присутствующей во всех этих историях сексуальности, я воодушевленно изучала искусство соблазнения.

В восемь с половиной лет любовь все еще оставалась для меня абстракцией, когда появился прекрасный принц.

Это произошло с началом очередного музыкального поветрия. На «японском английском» новый жанр был окрещен group sounds — направление поп-музыки, заданное «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Новые группы называли себя по-английски «Тигры», «Пауки», «Ягуары»… Музыканты, в основном от семнадцати до двадцати двух лет, носили длинные волосы, иногда постриженные под горшок, как у Пола Маккартни, иногда лесенкой, как у Кейта Ричардса, и одевались по лондонской моде. Конечно, их внешний вид, заимствованный у западных поп-звезд, был немного карикатурным, но, сильные своей триумфальной молодостью, они совершили настоящую революцию в японских клубах, где до тех пор играли в основном музыку популярно-ретроградного стиля. Они вызвали у подростков настоящий взрыв страстей, и каждая новая пластинка становилась хитом.

«Стоунз» и «Битлз» были богами, недосягаемыми по определению, и нам приходилось довольствоваться их святыми. Но какими святыми! Эти апостолы с раскосыми глазами были безумно обаятельны; кроме того, мы понимали слова их песен, сопровождаемые рок-н-ролльной мелодией. Никогда я не видела настолько притягательных молодых людей. Я мечтала встречаться с кем-то из них, но была слишком мала, чтобы самостоятельно ходить на их концерты и поджидать у выхода из гримерки. Мне оставалось лишь смотреть на них в телевизионных хит-парадах. Я знала все группы, знала по имени каждого из музыкантов, их возраст, рост, отличительные особенности. Все они казались мне невероятно соблазнительными, но особенно я любила басиста «Ягуаров». Это не был один из тех эстрадных кумиров, обладавших вызывающей красотой, которыми девушки особенно увлекались. У него был свой собственный неподражаемый стиль, и он демонстрировал непринужденно-обаятельную манеру «плохого мальчишки». Каштановые волосы и длинные ресницы придавали ему экзотическое очарование. У него было смешанное происхождение: мать была японка, отец — латиноамериканец. Может быть, именно из-за этого он держался с такой заносчивостью? В те времена к евроазиатам относились как к бастардам, поскольку зачастую они рождались от союзов между «джи-ай»[3] и японками нестрогих правил. Но меня, напротив, притягивало наполовину западное происхождение юного басиста. Я завидовала его презренной крови, смешавшейся в результате запретной любви. Для меня он был словно отблеском далекого Запада. Вызов, светившийся в его взгляде, повергал меня в невероятное волнение. Сидя перед крошечным экраном, я терпеливо ждала того момента, когда его покажут крупным планом, пытаясь вызвать у себя иллюзорное ощущение, что он тоже меня видит.

Моя преподавательница, строгая и прямая как палка женщина лет пятидесяти, была совершенно нечувствительна к очарованию новых звезд, взошедших на музыкальном небосклоне. Она считала их длинные волосы негигиеничными, их песни — легкомысленными и вульгарными, и нам запрещалось приносить их фотографии с собой в школу.

До тех пор я ни разу не ослушалась своей наставницы. Для этого не было поводов, она постоянно меня хвалила, и ее требовательность была для меня абсолютным правилом. И вот я впервые нарушила ее приказ, а она об этом даже не знала. Да и как она могла вообразить, что образцовая ученица, умная и прилежная, позволит этим юным болванам вскружить себе голову! Она была в тысяче лье от подобного предположения.