Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
Склад на Парк авеню был не единственный у банды Шульца, они хранили там неочищенное пиво, которое привозили на грузовиках из Юнион-Сити, штат Нью-Джерси, и других западных мест. Приезжавшему грузовику даже не надо было сигналить, ворота склада тут же открывались и проглатывали машину, будто они умели соображать. Грузовики были еще с мировой войны, цвета хаки, с покатой кабиной и двойными задними колесами, с зубчатой передачей, издававшей звук, похожий на хруст перемалываемых костей; груз был так тщательно и аккуратно укрыт брезентом, укрепленным на высоких боковых стойках, что, казалось, о нем никто и никогда не догадается. Но едва грузовик появлялся из-за угла, вас тут же обдавало пивной вонью, так неистово вонял еще только слон в зоопарке Бронкса. И люди, которые спрыгивали на землю из кабин, были не похожи на обычных шоферов грузовиков в помятых кепках и куртках; это были джентльмены в плащах и фетровых шляпах, они прикуривали сигареты, прикрыв их от ветра в ладонях, пока сообщники из складской команды угоняли грузовики в столь манящую нас темень склада, я видел в них офицеров, вернувшихся с боевого задания на ничейной земле. Именно это ощущение всеподавляющей беззаконной силы и военной самодостаточности привлекало нас, мальчишек, мы толкались там, как стайка грязных голубей, воркуя, суетясь, взлетая с земли всякий раз, когда мы слышали хруст колесных цепей и видели появляющееся из-за угла тупое рыло кабины.
Конечно, эта пивная перевалочная база была у мистера Шульца не единственной, мы не знали, сколько их у него, знали только, что немало, и, кроме того, никто из нас его ни разу не видел, хотя надежды не терял; пока же мы гордились тем, что наш район приглянулся ему, нам льстило его доверие, и в редкие минуты, когда мы не выдрючивались друг перед другом, мы чувствовали, что принадлежим к какому-то редкому сообществу и превосходим ребят из других районов, ведь они не могли похвастаться пивным складом или изысканным шиком, который воплощали угрожающего вида небритые мужчины и полицейские местного участка, не покидавшие своего помещения без крайней нужды.
Особенно меня занимало то, что мистер Шульц сумел сохранить свое дело даже после отмены сухого закона. Из этого я заключил, что пиво, как золото, опасно само по себе, даже если оно и не запрещено, и что люди покупают плохое пиво мистера Шульца только потому, что он запугивает их, из чего следовал сногсшибательный вывод: мистер Шульц считает свое предприятие абсолютно независимым и живет по собственным, а не общественным законам, и ему все равно, законно он поступает или незаконно, он как делал свое дело, так и будет делать, и горе тому, кто окажется у него на пути.
Вот какими мы были в тот период истории Бронкса; глядя на этих грязных худых мальчишек с облупленными носами и гнилыми зубами — я был одним из них, — вам бы ни за что не догадаться, что где-то в мире есть школы, книги и целая цивилизация взрослых людей, изнывающих под гнетом Депрессии. И вдруг однажды, я помню, это был особенно душный июльский день, когда сорняки вдоль утыканного пиками забора клонились к земле, а жара волнами поднималась от булыжника мостовой и все мальчишки сидели лениво у стены склада, я стоял на другой стороне улицы среди сорняков и камней, лицом к железной дороге и демонстрировал свое последнее достижение — жонглирование предметами разного веса, Галилеев маневр, исполняемый двумя резиновыми мячами, апельсином, яйцом и черным камнем, а весь фокус тут в том, чтобы, варьируя ритм и силу бросков, добиться одинаковой высоты полета каждого предмета, и трюк этот требует полной самоотдачи, и чем лучше он сделан, тем проще и невыразительнее он выглядит для непосвященных. Поэтому я чувствовал себя не только жонглером, но одновременно и единственным ценителем своего мастерства, и через какое-то время я забыл о мальчишках и стоял, глядя в жаркое серое небо, и видел, как мои предметы поднимаются и возвращаются ко мне, похожие на систему планет. Я жонглировал, забыв себя, в каком-то экстазе, исполнитель и зритель одновременно, и был так поглощен этим занятием, что для окружающего мира во мне места не оставалось, поэтому я, например, не заметил, как из-за угла 177-й улицы и Парк авеню выехал автомобиль марки «ласалль» и остановился на обочине у колонки, не выключая мотора, как следом выехал «бьюик» с тремя пассажирами, миновал ворота склада и затормозил на углу 178-й улицы и, наконец, как из-за угла появился большой «паккард» и остановился прямо перед складом, закрыв от моего взгляда всех ребят, — впрочем, я на них и не смотрел, — которые теперь медленно поднимались с земли, стряхивая сзади штаны, а в это время человек, сидевший на правом переднем сиденье машины, вышел из нее и открыл заднюю дверцу, и оттуда в белом полотняном двубортном костюме с неправильно застегнутым пиджаком и со сдвинутым вбок галстуком, в белой сорочке, с большим носовым платком в руке, которым он промокал лицо, возник бывший мальчишка Артур Флегенхаймер, а ныне зрелый муж, известный миру как Немец Шульц.
Я, конечно, вру, когда говорю, что не видел происходящего, я все видел, ведь у меня исключительное периферическое зрение, но я притворился, будто не замечаю, как он стоит там, опершись локтями на крышу машины, и с улыбкой наблюдает за жонглирующим мальчишкой, у которого слегка открыт рот и обращены к небу глаза, словно у ангелочка, обожающего Отца небесного. И тут я сделал нечто потрясающее: не теряя из виду летающие предметы, я бросил взгляд вдоль раскаленной улицы и изобразил на лице обычное человеческое удивление, дескать, о Боже, это же он стоит собственной персоной и наблюдает за мной и в то же самое время продолжал поршнеобразные движения руками, а мои миниатюрные планеты, два мяча, апельсин, яйцо и камень, описав прощальную дугу, взмыли вверх и исчезли один за другим в большой канаве нью-йоркской железной дороги. И вот я стою с открытыми пустыми ладонями, взгляд мой застыл в театральном обожании, — по правде говоря, что-то похожее я и на самом деле испытывал, — а великий человек смеется, аплодирует и бросает взгляды на подручного, ища поддержки своему восхищению, каковую, естественно, и получает, а потом манит меня пальцем, и я живо бегу через улицу, огибаю машину и там, в королевских покоях, образованных стеной мальчишек, с одной стороны, открытой дверцей «паккарда» — с другой, темнотой складских глубин — с третьей, я предстаю перед моим королем и вижу, как он вынимает из кармана пачку новых купюр толщиной с полбуханки ржаного хлеба, берет десятидолларовую банкноту и со шлепком кладет ее мне на ладонь. И пока я смотрю на невозмутимого Александра Гамильтона[1] в овале восемнадцатого века со стальными пиками, раздается звучный скрежет голоса мистера Шульца, на какое-то мгновение мне кажется, что это говорит оживший, как на экране, мистер Гамильтон, но потом я прихожу в себя и понимаю, что слышу великого гангстера моей мечты. «Способный мальчонка», — говорит он, словно делая окончательный вывод, то ли своим сообщникам, то ли мне, то ли себе, а может, и всем вместе, и потом мясистая рука матерого убийцы опускается, словно скипетр, вниз и мягко касается своими горячими подушечками моей щеки, скулы и шеи, затем спина Немца Шульца исчезает в темных глубинах пивного склада, створки больших ворот со скрипом сходятся и со стуком закрываются. С последствиями революционного события я столкнулся тотчас же: меня немедленно окружили другие мальчишки, которые, как и я, пялились на новенькую десятидолларовую бумажку, спокойно лежавшую на моей ладони. Меня вдруг осенило, что до того, как я стану жертвой племени, в моем распоряжении самое большее полминуты. Один что-нибудь скажет, другой ударит ребром ладони по плечу, вспыхнут ненависть и ярость, и возникнет коллективное решение разделить сокровище и преподать назидательный урок — возможно, по той причине, что я, мол, гнусный задавака, которому следует оторвать башку, чтобы не считал себя лучше других. «А ну, смотрите», — сказал я, вытягивая руку, а на самом деле раздвигая круг ребят, поскольку перед нападением люди должны сначала сгрудиться, посягнуть на естественные территориальные права тела; потом сложил хрустящую бумажку дважды вдоль, а потом еще и два раза поперек, уменьшив ее до величины почтовой марки, сделал, как фокусник, пару пассов руками, щелкнул пальцами и десятидолларовая бумажка исчезла. Эй вы, жалкие растяпы, чтоб я никогда больше не связывался с вашей вонючей компанией, мелкие воришки, говенные грабители собственных братьев и сестер, тупицы с рыбьими бессмысленными глазами, безвольными подбородками и сутулыми спинами, которым никогда не приобщиться к гениальной жизни настоящих преступников, — плевал я на вас с высокого небоскреба, я обрекаю вас на дешевые комнаты и орущих детей, неряшливых жен и медленную смерть в унизительной зависимости, я приговариваю вас к мелким преступлениям, ничтожной добыче и видам из тюремного окна до скончания ваших дней. «Смотрите!» — закричал я, указывая вверх, и они послушно подняли головы, ожидая увидеть, как я из воздуха извлеку банкноту, — они привыкли к подобным моим проделкам с их монетами, ворованной мелочью и кроличьими лапками, — и в самый сокровенный миг их доверчивого внимания, пока они вглядывались в никуда, я выскользнул из их круга и пустился бежать как ошпаренный.
