Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки
Холодные закуски за обедом меня несколько удивляют. Копченая колбаса, картофельный салат, зеленый салат, холодное пиво, потом сыр и фрукты. Я упоминаю, насколько мне нравится, как спроектирован Брумхольдштейн.
Мы находимся на полном самообеспечении, с улыбкой сказал мэр. Электрический генератор, завод по переработке отходов, мы даже изготовляем свои собственные дорожные знаки.
А есть ли у вас кладбище, шутливо допытываюсь я.
Он нахмурился. Нет, кладбища нет. Наше население молодо, хотя, естественно, какая-то смертность все же существует. В настоящее время захоронения производятся на одном из двух старых кладбищ, расположенных в соседнем округе.
А люди никогда не исчезают, спросил я.
Исчезают? На его лице было написано изумление.
В Америке люди часто исчезают. Мужчина или женщина выходит купить пачку сигарет или газету, и больше его или ее никто никогда не видит.
Почему? спросила его жена.
Возможно, они отчаиваются, сказала Ингеборг Платт.
Мэр разглядывал меня с довольно-таки подозрительным видом. Как я понимаю, завтра вы встречаетесь с Вильгельмом Аусом. Он один из лучших наших писателей. Надеюсь, вы поможете ему добиться более широкого признания.
Вы знакомы с его творчеством, спросил я Ингеборг Платт.
Я нахожу его чуточку напыщенным и слишком зацикленным на политике… но он способен увлечь.
Он воплощает новые веяния, добавил мэр. Чуть левый, но…
Вы хорошо его знаете?
Мэр рассмеялся. Неплохо. Он женат на моей младшей сестре. Поначалу он не хотел переезжать в Брумхольдштейн. Слишком современно… слишком стерильно… Он боялся, что это подействует на его работу. Но он сам вам об этом расскажет. Боюсь, он не слишком сдержан…
Между прочим, живет ли в Брумхольдштейне кто-нибудь из бывших заключенных концлагеря?
Мэр непонимающе взглянул на меня. Заключенные? Он повернулся к жене. Есть ли в Брумхольдштейне бывшие заключенные концлагеря? Мне кажется, медленно сказала она, может быть один или два. Кажется, киномеханик в здешнем кинотеатре прежде был заключенным… кто-то мне об этом сказал…
Некоторые осели в этом районе, сказал мэр, и чрезвычайно преуспели. У них были определенные преимущества.
Преимущества?
Ну да, они же, как-никак, выжили.
На всех улицах имеются почтовые ящики и телефоны — автоматы. Телефоны без будок, и любой разговор можно подслушать.
Преступность? Мэр громко смеется. Ему приятно, что его об этом спрашивают. Преступность фактически отсутствует. Изредка полиция подбирает какого-нибудь пришлого бродягу. Они подозрительны. С полицейской точки зрения, осторожно добавил он, охранять такой объект, как Брумхольдштейн, легче легкого. Ни закоулков, ни пустых зданий.
Я ушел в десять вместе с Ингеборг Платт. Пять лет она была замужем за каким-то архитектором. Теперь живет на втором этаже красного кирпичного здания в нескольких минутах ходьбы от библиотеки. Она носит очки.
Ребенком она тоже частенько играла на бывшей территории концлагеря Дурст. Я обнаружил, что она — заядлый читатель, посещает концерты симфонического оркестра и даже играет на виолончели. Ее бывший муж вновь женился и живет во Франкфурте. Он превосходный архитектор, чуть ли не с яростью сказала она. Он проектировал библиотеку, в которой я работаю. Жилые микрорайоны расположены так, чтобы обеспечить их обитателям максимум уединенности.
Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь видел, что она заходила ко мне. Как и мэр, она родилась в соседнем городке, Ринце. Очень многие ее друзья все еще живут там.
Зачем вы на самом деле приехали в Брумхольдштейн, спросила она меня.
Это Германия. Двери и окна здесь не такие, как в Америке. Но это надежные двери и окна. А люди выглядят здоровыми, самодовольными, может быть, чуточку чопорными. Это не относится к Ингеборг, она — одно из исключений.
Где вы были в 1942 году.
Я еще не родилась, отвечает Ингеборг.
Мы встретились всего несколько часов назад. Мы лежим в моей постели. Почему ты не снимаешь рубашку, спрашивает она. Мы знаем друг друга каких-то пять или шесть часов. Сними рубашку, говорит она. Она нагишом скорчилась передо мной на полу. На самом деле не на голом полу, а на коврике, который был сделан в Германии. Она знает мэра и его семью, Вильгельма Ауса и его семью, и продавца книг Сонка, он холост. Она довольно часто видится с ними. Я смотрю, как она припала передо мной к полу. Интересно, кто еще кроме меня видит Ингеборг в таком виде?
Ингеборг пытается доставить мне удовольствие. Она делает это совершенно бескорыстно и самозабвенно. Едва ли это совсем новый для меня опыт, но особую окраску его привычности придает непривычность окружающего меня мира, мира, населенного непривычными вещами, которую только усиливает отдаленность, вежливая дистанция между Ингеборг и мною, хотя то, что кажется мне дистанцией, вполне может объясняться тем, как мы себя выражаем — или не способны выразить — на двух языках, английском и немецком.
Поэтому когда она спросила: Ведь было чудесно, правда? я на самом деле не знал, было ли… раздосадованный формой этого вопроса, раздраженный словом чудесно, вынужденный сказать да — не из-за того, что пережитое не было чудесно, а потому, что я давно уже исключил это слово из своего обихода.
Я велю им заказать для библиотеки все твои книги, сказала она позднее, стараясь доставить мне удовольствие.
Вот и чудесно.
Отец Ингеборг был полковником Waffen SS. Я показал ей свою раскраску и карандаши и был поражен ее реакцией. Это подарок маленькому мальчику, сказал я, силой удерживая ее, чтобы она не раскрасила страницы.
Жив ли твой отец, осторожно спросил я ее.
Да, он как раз ушел на пенсию.
Из армии?
Да нет, из банка…
Незадолго до того как уйти, она сказала: Ну вот тебе и еще одно немецкое впечатление… и из-за того что она говорила по-английски, я так до конца и не понял, крылся ли в этих словах упрек.
Жители Ринца, соседнего городка, в котором выросла Ингеборг, более чем сдержанно отнеслись к постройке города так близко от их мест. Отстроенный Брумхольдштейн привлечет людей со всей Германии. Станет больше машин, больше дорог, больше баров, больше магазинов, больше одиноких людей, больше венерических заболеваний, больше преступлений, больше пожаров, больше школ, больше полиции, больше станут налоги, и спокойствию, которым они наслаждались столько лет, придет конец…
Ночью я слегка озяб и укрылся предусмотрительно оставленным мне вторым одеялом. К моим дверям принесли местную немецкую газету. В ней среди прочего есть и ежедневная программа телевидения. Проглядывая ее, я обнаружил, что на следующий день в десять утра будут передавать интервью с Вильгельмом Аусом.
Я приехал в Брумхольдштейн, чтобы посетить Вильгельма Ауса. Он меня ждет. Из телевизионной передачи абсолютно ясно, что он поднаторел в интервью. Родился в 1946 году, опубликовал три романа и два сборника эссе. Его принято считать одним из многообещающих молодых авторов. В детстве он играл со школьными приятелями в концлагере Дурст. Даже имея некоторое представление о том, каким целям лагерь служил во время войны, они с друзьями не видели никаких оснований, приспосабливая ту или иную часть лагеря для своих целей, думать о том, что могло иметь место в обширной душевой комнате, где они играли в гандбол, или на плацу, где они играли в футбол… К великому сожалению Вильгельма, он не преуспел ни в одном виде спорта. Он вообще ни в чем особо не выделялся. Никто, даже его учителя, не догадывался, что он станет влиятельным писателем. Удивлены были даже его родители. Постепенно они смирились с его решением стать писателем, как смирились и с его левыми политическими убеждениями. Г-н Вильгельм Аус сам стрижет себе волосы, и поэтому местный парикмахер смотрит на меня без всякого выражения, когда я упоминаю его имя. Aus, Aus? Nein, denn kenn ich nicht.
Ингеборг спросила, женат ли я.
Да, сказал я.
Какая она?
Я показал ей фотографию, которую ношу в бумажнике.
Симпатичная… а чем она занимается?
Она психолог. Между прочим, она на самом деле еще и еврейка, и несколько ее близких родственников погибли в концлагере Дурст.
Заметив на лице Ингеборг испуганное выражение, я расхохотался. Нет-нет… извини, я не смог удержаться и приплел…
Про что? Что твоя жена психолог, что она еврейка или что ее родственники убиты в Дурсте?
Про родственников. Я не знаю, где они были убиты. Извини, сказать это тебе было чудовищной жестокостью.
Как я понимаю, она не захотела ехать с тобой в Германию, сказала Ингеборг.
Не совсем так. Мы, так сказать, расстались…
Развелись?
Нет… разъехались.
Ясно. У нее своя жизнь, у тебя своя.
В самом ли деле имел место этот разговор? Могу ли я полагаться на свою память? Люди в раскраске заняты своими повседневными делами и тем самым тоже должны полагаться на свою память. Все что угодно может пробудить воспоминание о каком-то событии. Ингеборг оставила у меня в комнате свой шарф. Забыла его. Это ярко раскрашенный шелковый шарф, сделанный в Индии. Он был оставлен, чтобы напоминать мне о событии, имевшем место в этой квартире на третьем этаже.
