Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку
Моя вторая, и последняя, ночь прошла спокойнее. Положительным результатом всех этих визитов было то, что я полностью вымотался. Проснувшись, я увидел радужные блики на лице отца. Он был при деле. Мать посылала его на рынок. Он делал вид, что недоволен, но это была лишь поза. Я так легко просчитывал его маневры, он явно не мог скрыть радость от возможности пойти пройтись. Он крутил хвостом, как полные достоинства собаки, которые проводят всю свою собачью жизнь воздерживаясь, чтобы ненароком не пописать. Отец тоже был в своем роде моей собакой. Я предложил пойти с ним, но отец, похоже, это не оценил, но все равно, как бы то ни было, я отправился на прогулку с отцом.
Было свежо. Я только что проглотил кофе, кстати, я не имел права пожаловаться, что в нем слишком много молока. Мать, несмотря на все мои просьбы, запрещала мне пить черный кофе. Я был ее сыном, а ее сын, и ей это было известно лучше, чем мне, пил кофе с куда большим количеством молока и двумя кусочками сахара. Короче говоря, я зашел в бистро, чтобы удостовериться в неизменности своих привычек (настойчивость и сила убеждения моей матери заставили меня в них усомниться). Отец остался на улице, несмотря на холод. Я подозревал, что он боится дышать дымом, боится, что проявит себя ничтожеством или, еще хуже, игроком. Одним махом я заглотнул кофе, лишив себя всякого удовольствия. Мне не хотелось добавить к собственному неминуемому падению еще и смерть отца прямо посреди улицы. По дороге на рынок я заставлял его делать глубокие вдохи, чтобы вентилировать легкие. Он, как говорится, перебрал свежего воздуха, ведь у него было кислородное голодание, до этого он бывал на воздухе лишь изредка, от случая к случаю. Я должен был об этом подумать заранее, теперь ему стало нехорошо. Переизбыток кислорода. Мы присели на одну из свежевыкрашенных городских скамеек. И тут же стали полосатыми (снова мотив пижамы). Я дал ему отдышаться. Свежий воздух взбодрил его, теперь отца уже нельзя было отнести к категории доходяг. И когда он окончательно пришел в себя, произошло нечто странное. Наверное, у него отпустило какой то нерв, развязался узел, не знаю, что именно, но он заговорил. Вот так ни с того ни с сего он начал вспоминать женщину, которую знал и любил сорок лет назад. Он встретил ее еще до знакомства с моей матерью. Он встал и принялся расхаживать по кругу, заложив руки за спину. Он выглядел безумным, походил на чревовещателя, слова вылетали непонятно откуда. Они бросали тень на славные часы полной анархии. Кто была эта женщина? Он говорил о ней с почтением, он не сумел ее удержать, он всегда будет ощущать ее присутствие. Рассказ выглядел связным, скользил как по маслу. И при этом развивался скачками, как по живому, совсем еще по живому. Мне стало страшно, как при битве не на жизнь, а на смерть; он дойдет до ручки, если не перестанет проклинать себя. Воспоминания об этой женщине были сродни кислородной эйфории.
Внезапно он замолчал. Мне потребовалось какое то время, чтобы отреагировать на это. Сначала он едва уцелел от передозировки свежего воздуха, потом заговорил, как никогда не говорил до этого. И какая тема — женщина! Целый отрезок жизни! Я начал задавать ему вопросы, его исповедь выглядела совсем нелепо. Отец резво качал головой, но при этом сжимал губы, как ребенок, не желающий сознаваться в обмане. Тем не менее я поверил ему. Только что отец предстал предо мной таким, каким был на самом деле, он потерял женщину своей юности. Я же думал только о Терезе. Может быть, он пытался показать мне, какой жалкой бывает жизнь, когда постоянно испытываешь сожаление? Он сжимал кулаки, а я видел в этом жесте собственное безумное желание вновь завоевать Терезу. Я извлекал уроки из его внезапно прерывающегося от волнения голоса. Как же мне раньше удавалось ничего не замечать? Мой отец был мудрецом; маленький, лысый, ушки на макушке. Он передавал мне свой жизненный опыт, разумеется неумело, но все таки передавал! Эдакий Йода[3], персонаж второго плана. Ну и что? Я все равно мог хвастаться, распускать хвост, как павлин, не у всех детей была такая возможность. Он был закрытым как улитка, мой Йода, а теперь, после того что он поведал мне, я не сомневался, что его участь — вечное молчание. Однако он приблизился ко мне, привстав на цыпочки, — действительно, до чего крошечный у меня папаша! Он обнял меня своими короткими ручками и вздохнул:
— Желаю тебе всегда быть сильным.
Поскольку моркови не было, мать приготовила мясо, тушенное с овощами, но без оной.
IVОт переезда к родителям легче мне не стало. Их нестандартность предопределила изнурительный крестный путь. Все казалось мне трудным, непреодолимым. Войдя в подъезд, я долго не мог решиться — подняться пешком или на лифте. Сама мысль о том, что я должен принять решение, казалась мне невыносимой. В поездке на лифте были свои прелести, отдых для тела, но при этом был и риск, ибо неподвижность нередко располагала к раздумьям. Поэтому я все таки выбрал лестницу, ведь когда работают ноги, трудно рефлектировать. Преимущество состояния, когда ты не в духе, состоит в том, что движения одно за другим как бы уходят в никуда. Человек в депрессии не способен карабкаться наверх и одновременно работать мозгами. По крайней мере, я так полагал. Лестница вероломно пробудила во мне одну мысль, даже хуже, скорее потребность христианского толка. Внезапно мне захотелось причинить себе боль, чтобы вернуть любовь Терезы. Моя безумная вера. Тогда я опустился на колени и пополз наверх, нанося себе кровавые раны, пока не столкнулся с Эглантиной, которая почти не удивилась, увидев меня в этой позе. Нужно признать, что служанки наделены этой способностью — не удивляться. Наверное, они и не такое видывали в эпоху буржуазного разложения, изобилующую ремейками этих злосчастных типажей. Я был стереотипен в своей патетике.
— Добрый день, мсье.
Я кинулся, чтобы обнять ее. О Эглантина! Кем бы я был без нее. А Тереза — еще того чище. Она исповедовала нас, а как она умела покачать головой! Ее всегда интересовало, чем мы занимались, она задавала вопросы, не допуская при этом фамильярности. Всегда услужливая. По вечерам я каждый раз предлагал отвезти ее домой, но бесполезно, она говорила, что обожает метро. Мы по прежнему понятия не имели, где она живет. Она никогда не хотела утомлять нас своими проблемами, жизнь ее была полна благочестия. Как я был счастлив увидеть ее! Эглантина облегчит мое горе. Я так настрадался за эти два дня! В ее глазах я пытался разглядеть хоть какой то намек. Успела ли Тереза поговорить с ней?
— Ее нет, проходите…
Мы расположились на кухне. Эглантина спешно разбирала покупки, чтобы полностью переключиться на мое горе. Я мимоходом отметил ее удивительную способность раздобывать вкуснейшую морковь. И если она вот так легко умела выпутаться из хитросплетений черного рынка, то почему бы ей не помирить нас с Терезой?
— Это ужасно, — сказала она.
Как хорошо она меня понимала! Она призналась, что долго разговаривала с Терезой. Кроме того, вчера они перенесли ее вещи в дальнюю комнату, Я подумал об этих двадцати метрах коридора, которые теперь разделяли нас, это два с половиной кишечника, вытянутые в длину. Мы находились на разных концах квартиры, между нами — пустая комната, пустая, как наша любовь. Я расспрашивал Эглантину.
— Послушайте… Я скажу вам то же, что говорила мадам, я не хочу брать ответственность на себя, это ее решение, и я его уважаю. Она страдает. Я купила ей бумажные носовые платки. Она много плачет, мало ест…
Мне не хотелось знать больше. Я не выдержу, слишком долго пришлось сдерживаться.
— Я вам тоже купила бумажные платки.
— Спасибо.
— Мадам вышла подышать воздухом. Вам тоже, наверное, нужно отдохнуть…
— Не знаю, наверное, вы правы.
Драма развивалась медленно, заторможенные движения, облагораживающие слова. Эглантина уложила меня в постель, пообещав проведать перед уходом. Сказала, что подогреет сардины, мое любимое блюдо. Пусть хоть мой желудок возрадуется, счастливый бунтарь. Я услышал, как ключ поворачивается в замке, вернулась Тереза. Она прошла прямо к себе в комнату. Меня глубоко ранило, что она не задержалась ни секунды у моей двери. Мне бы так хотелось, чтобы она ошибалась, чтобы по прежнему любила меня. Позже Эглантина принесла ужин — каждому из нас по отдельности. Как в тюрьме. После разрыва наши сердца оказались в одиночке. Самое удивительное — как внимательно разглядывал я служанку. Она являла собой мою единственную связь с Терезой. Кусочек Терезы. Я дотронулся до нее, она отпрянула. Я извинился и повторил маневр. Эглантина швырнула мне в лицо тарелку с сардинами. Я вернулся к реальности; даже попытка сгладить углы не стоит того, чтобы заработать ожог. Мне было стыдно, она меня простила. Ведь я страдал, в конце концов! Она стала помогать мне почистить одежду, но я знаком дал ей понять, что это ни к чему. У меня уже был некоторый опыт телесного очищения от сардин.
