Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку
— Ну что, как твои делааа?
Да, удивительный вопрос. Что можно на него ответить? Если их послать подальше, то в их глазах я стану почти преступником, ну как будто стянул клубнику в магазине… меня бросили, я едва жив, держусь из последних сил. Какое присутствие духа!
— Ну что, как твои делааа?
— Дела? Как сажа бела.
Тетка вскочила. Тетка считает, что я забавный. Только этого не хватало, быть смешным. В конце концов я мог бы ей сказать что угодно («нет нет, как только вы уйдете, я вскрою себе вены, вырезав на руке свастику»), чтобы тетка сочла меня забавным. Я ребенок, а если у ребенка депрессия, значит, он просто хочет привлечь к себе внимание. Он весь в этом, не может не придуриваться. И моя тетка продолжает ломать комедию. Тянет свою дочь за рукав и восклицает, брызгая слюной:
— Ты узнаешь свою кузину? А? Не помнишь, как вы играли в доктора?
Я смотрю на нее, и все проясняется. Если сексуальное воспитание я получал в такой компании, то ничего удивительного, что в тридцать я оказался в родительском доме.
— Ну, что нужно сказать кузине, которую ты не видел уже десять лет? Ну?
Если она еще раз ущипнет меня за щеку, я прекращу всякое сотрудничество.
— Ну, что ей нужно сказать?
— Ну ты и растолстела!!! Ужас!
Я ребенок, говорю что приходит в голову. Слезы бесконтрольно текут по ее лицу, во всех направлениях, слезы образца мая 68 го. И она исчезает. Это правда, она стала необъятной, я же ее помнил, когда она была кожа да кости. Наверное, это расцвет, от счастья толстеют. Но я не вредный. Меня не волнует, что она толстая; если бы у меня хватило сил подняться, я бы пошел ее успокоить, посоветовал бы уйти от родителей, уйти от мамаши, это подействует лучше любой диеты. Ее мать застыла, от удивления она превратилась в знак многоточия… Но потом обрела дар речи, ее так просто не заткнешь, повернулась к мужу, моему дяде, чтобы он прочел укор в ее взгляде. Л глаза ее говорили следующее: «И вот так ты реагируешь? Он оскорбляет твою дочь, а ты молчишь как истукан. Браво, настоящий мужчина! Господи, как я могла так низко пасть и выйти замуж за такое ничтожество?!»
Тот робко:
— Но у него депрессия… Он сам не знает, что говорит!
— Это не оправдание, чтобы оскорблять светоч моих очей!
— …Это не оскорбление (боже, какая храбрость!)… наша дочь действительно полная…
— О, какой позор! Ты сам то соображаешь, что говоришь, или нет?
(Дядя искоса поглядывает на меня, я знаком показываю, чтобы он продолжал… Значит, он в полном порядке, если попытается что то сделать…)
— …А ты бы могла перестать говорить ему гадости!
Тут тетка уходит в слезах. Точно как ее дочь. Дядя подходит и просто благодарит меня.
У меня создалось впечатление, что головы моих родителей, что сами мои родители, их дом, весь квартал настолько пусты, что любой мелочи достаточно, чтобы привести их в возбуждение. Энергия, потраченная на пересказ этих незамысловатых историй, была лишним доказательством того, что вырос я в теплице, где был дефицит кислорода. У всех этих людей не было своей жизни, поэтому они довольствовались крупицами моей. Я появился из этого прекрасного небытия! Я мог бы этим гордиться, но теперь, когда незнакомые щупали меня за коленку, высовывая при этом язык, я начал в этом сильно сомневаться. Я скорее был подопытным кроликом, которого без подготовки, почти ради смеха выпустили из клетки, и теперь он вернулся пятнадцать лет спустя с разбитой вдребезги личной жизнью. Подумать только, и я в это поверил. Подумать только, я выиграл на скачках. Подумать только, я встретил Терезу. Почти все объяснялось. Человек скован собственным происхождением. Но то, в чем меня обвиняла Тереза, вообще не имело места, и не нужно было далеко ходить, чтобы понять, откуда ветер дует.
Я оттолкнул ощупывавшего меня визитера. Я поднялся, чтобы уйти. Мать хотела удержать меня:
— Ты что? Сейчас не время.
— Не время чего?
— Не время уходить… скоро ужин…
— Сейчас всего четыре…
— Да, но у нас посетители!
Мать впала в панику, программа нарушалась. Наши пустые жизни должны были быть унесены одним ветром. Я выторговал перерыв у себя в комнате. Когда я уже был в середине коридора, до меня долетел странный шум. Шум шел из спальни родителей. Я продвигался миллиметр за миллиметром. Я приоткрыл дверь и увидел мечтательное лицо отца. Это было время дневного сна, единственный момент передышки, единственный момент, отвоеванный у тирании. Да, у него был усталый вид, эдакий тщедушный старикашка. Его лицо, испещренное морщинами, наводило на мысль о подъездных путях к большим вокзалам, о растениях микадо, упавших на землю. Я наклонился над отцом, на этот привлекший меня звук. Нет, это было не дыхание, он произносил какую то фразу. А ведь он говорил только под страхом наказания. Я перехватил его сообщение, сделанное во сне. Неужели страх преследовал его даже во время сиесты? Мой отец повторял такую фразу: «Я требую, чтобы все вставали, когда входит моя жена».
В этот момент мне нужно было ухватиться за эту фразу, извлечь ее, увеличить. Позвать на помощь. Пытаться, чтобы меня поняли. Мой отец произносит эту фразу во сне. Я должен был подвергнуть пытке эту фразу, любой ценой заставить ее заговорить. Это была ночная фраза, опасный шпион. Абсурдная фраза, потому что отец не может никого заставить это сделать. Потребовать сверхуважения к моей матери. Нет, в его ночи затаились ложь, страх, что его признают виновным, мой папочка перенес туда свое чувство вины, он боится, что могут обнаружить всю его скопившуюся ненависть к моей матери, к самому себе. Слабые грезят о силе других, иначе им не спится.
Я только что провел такой день, который не мог бы себе вообразить даже в страшном сне. Я, безумный, представлял себе, что когда вернусь, Тереза будет дома и встретит меня, с улыбкой распахнув объятия. Я щурился за едой. Я придумывал достойные отговорки, изображал сумасшедшую радость, которую доставляли мне эти ободряющие визиты. Я был очень милым, отвечал на вопросы, стараясь быть любезным, но мать не оценила мой глупый обман. Правда, вечером она пребывала в хорошем настроении, поскольку количество полных сочувствия поцелуев превзошло все ее ожидания. Мы ели суп, в котором плавали гренки воспоминаний, и в смертельной скучище этой трапезы, воскрешавшей тишину прошлого, я опять погружался в отчаяние, несмотря на тщетные попытки зацепиться за пустоту. Мать возражала против того, чтобы мы обедали в гостиной перед телевизором, только буржуа имеют право безнаказанно сидеть в гостиных. Однако, перебрав все сплетни о жителях нашего квартала, мы замолкли, нам было совсем неинтересно говорить о себе. В громком прихлебывании супа мне снова слышалось молчание наших обедов. Потом мне предложили выпить травяной отвар, потому что это полезно в моем состоянии, но я предпочел лечь в постель (я уже был в пижаме, и этим нужно было воспользоваться).
Моя вторая, и последняя, ночь прошла спокойнее. Положительным результатом всех этих визитов было то, что я полностью вымотался. Проснувшись, я увидел радужные блики на лице отца. Он был при деле. Мать посылала его на рынок. Он делал вид, что недоволен, но это была лишь поза. Я так легко просчитывал его маневры, он явно не мог скрыть радость от возможности пойти пройтись. Он крутил хвостом, как полные достоинства собаки, которые проводят всю свою собачью жизнь воздерживаясь, чтобы ненароком не пописать. Отец тоже был в своем роде моей собакой. Я предложил пойти с ним, но отец, похоже, это не оценил, но все равно, как бы то ни было, я отправился на прогулку с отцом.
Было свежо. Я только что проглотил кофе, кстати, я не имел права пожаловаться, что в нем слишком много молока. Мать, несмотря на все мои просьбы, запрещала мне пить черный кофе. Я был ее сыном, а ее сын, и ей это было известно лучше, чем мне, пил кофе с куда большим количеством молока и двумя кусочками сахара. Короче говоря, я зашел в бистро, чтобы удостовериться в неизменности своих привычек (настойчивость и сила убеждения моей матери заставили меня в них усомниться). Отец остался на улице, несмотря на холод. Я подозревал, что он боится дышать дымом, боится, что проявит себя ничтожеством или, еще хуже, игроком. Одним махом я заглотнул кофе, лишив себя всякого удовольствия. Мне не хотелось добавить к собственному неминуемому падению еще и смерть отца прямо посреди улицы. По дороге на рынок я заставлял его делать глубокие вдохи, чтобы вентилировать легкие. Он, как говорится, перебрал свежего воздуха, ведь у него было кислородное голодание, до этого он бывал на воздухе лишь изредка, от случая к случаю. Я должен был об этом подумать заранее, теперь ему стало нехорошо. Переизбыток кислорода. Мы присели на одну из свежевыкрашенных городских скамеек. И тут же стали полосатыми (снова мотив пижамы). Я дал ему отдышаться. Свежий воздух взбодрил его, теперь отца уже нельзя было отнести к категории доходяг. И когда он окончательно пришел в себя, произошло нечто странное. Наверное, у него отпустило какой то нерв, развязался узел, не знаю, что именно, но он заговорил. Вот так ни с того ни с сего он начал вспоминать женщину, которую знал и любил сорок лет назад. Он встретил ее еще до знакомства с моей матерью. Он встал и принялся расхаживать по кругу, заложив руки за спину. Он выглядел безумным, походил на чревовещателя, слова вылетали непонятно откуда. Они бросали тень на славные часы полной анархии. Кто была эта женщина? Он говорил о ней с почтением, он не сумел ее удержать, он всегда будет ощущать ее присутствие. Рассказ выглядел связным, скользил как по маслу. И при этом развивался скачками, как по живому, совсем еще по живому. Мне стало страшно, как при битве не на жизнь, а на смерть; он дойдет до ручки, если не перестанет проклинать себя. Воспоминания об этой женщине были сродни кислородной эйфории.
