Андрей Донцов - Комплекс Ромео
– Не уходи вверх интонацией, держи низ! – орал Бак.
Надо ли говорить, что до команды «Пошла!» она простаивала в собачьей позе по двадцать—тридцать минут.
– Не начинать, пока не будет набран градус, пока не поймешь, что это максимально низкий рык, на который ты способна. Пойми – в этой ситуации ты имеешь право на любую паузу. Встав на четвереньки перед аудиторией, ты можешь подняться или волчицей, или посмешищем, третьего не дано.
Я был полностью согласен с Баком во всех отношениях.
И в том, что в этой позе смотреть на нее было сущим удовольствием для любого преподавателя. (И как только Бак удалялся нервно курить или за портвейном, я подбегал и приглядывался к ней сзади изо всех сил.) Согласен был и в том, что голос ее действительно обладал мощным драматическим зарядом, что не раз потом отмечалось и во время нашей учебы.
– Какие главные трудности ты испытываешь, что тебе мешает? – спрашивал у нее Бак после трехдневного тренинга.
– Испытываю. В самом начале. Не знаю, как мне зайти в аудиторию и плюхнуться при всех в этом платье на карачки, – сказала она.
– А вот этому вас и будут учить в театральном институте, дети мои. Только этому и ничему больше. Вставать раком при всех даже тогда, когда очень неудобно! – ответил Бак и заржал.
7
Конечно, мы поступили на ура. И началась эра постоянного секса, успеха и признания.
Ее поселили в общаге на Опочинина на Васильевском острове.
Чтобы спасти меня от армии – второй вуз не давал отсрочки – и дурного влияния полусамодеятельного коллектива «Артефакта», меня поселили туда тоже.
Первое время я жил в комнате с Русланом, режиссером из Астрахани, человеком по—восточному гостеприимным и находящимся в этом общежитии уже минимум лет десять.
Все чаще и чаще вынужденный пережидать у друзей, пока у меня в гостях была Сашка, а визиты эти короткими не были, Руслан в итоге воспользовался своими многочисленными связями и выхлопотал себе вообще отдельную комнату, оставив нам эту.
Так уже двадцать второго ноября мы жили вместе. Все это время было сплошной чередой удач и счастливых совпадений, которые часто сопровождают влюбленных.
И уже на первом показе отрывков в январе мы стали знамениты на весь институт. Правда, благодаря курьезному случаю. О нем до сих пор вспоминают во всем театральном мире. Мы играли странный отрывок. Выбор был ограничен русскоязычной литературой, приближенной к настоящему времени. Кто нам подсунул эту пьесу – уже и не вспомнить. Суть сцены – финальной по замыслу автора – заключалась в том, что я стрелял в нее из пистолета. Естественно, за то, что она мне изменила и сваливает с какого—то острова, на который мы с ней убежали.
На первом курсе это казалось забавным, все эти киношные трюки с пистолетом и так далее, это потом, ближе к концу второго семестра, Михалыч объяснил нам, что главная прелесть театра заключается в другом.
Я стрелял в нее из пистолета, с «Ленфильма» нам притащили пакетик с краской—кровью, который нужно было спрятать на ее груди. В момент выстрела – резкое движение, и кровавое пятно расплывается на платье. Пакетик лучше было спрятать во время сцены ближе к финалу, дабы он не сковывал движения будущей великой актрисы. И она прятала его во время сцены сбора своего походного рюкзачка со шмотками, пока я нудно и гневно бросал ей в спину вполне заслуженные упреки в неверности.
Мы репетировали эту сцену, как и все последующие, днями и ночами. Все с пакетиком было хорошо. Репетировала она в футболке, дабы не запачкать сценическое платье. Платье было безумно коротким, в духе моды всех первых курсов, где студенток чаще приходилось уговаривать на сцене одеваться, чем раздеваться, и каким—то вязаным, что ли, из грубого материала. Что—то она в нем тогда нашла.
Наступил день показа, сцена идет, текст и действие одинаково безумны, на нас смотреть вроде всем приятно.
Итак, кульминационный момент. Громкий сценический выстрел, оглушивший всю аудиторию, она громко вскрикивает, хватается за сердце – и кровь стекает по ее голым ногам двумя обильными ручьями. Из зала кто—то мрачно констатирует: «Попал!»
Платье оказалось непромокаемым. Резонанс – огромным. Многие аплодировали стоя. Смущение Сашки надо было видеть, больше оно мне в таком количестве нигде и никогда не встречалось. Решительность, страсть, коварство, любовь, похоть – все что угодно, но смущение я видел в ее глазах первый и последний раз. Но, бог даст, еще удастся посмотреть.
Эта история стала театральной легендой. Даже когда спустя два года на капустнике, посвященном выпуску нашего первого спектакля, мы показывали сцену, где Ромео и Джульетта фехтовали друг с другом, Ромео несколько раз колол Джульетту в сердце и всякий раз кровь стекала по ее ногам…
Так что нельзя сказать, что все в нашей жизни проходило совсем уж гладко – без бытовых проблем и неурядиц. Мы слушали разную музыку и читали разные книги.
Даже популярный в то время Харуки Мураками, поглотивший на год ее свободное от занятий со мной сексом и театром время, не нашел в моей душе творческого отклика. Зато куда более динамичный Мураками Рю – нашел. Ей же казалось, что я специально выбрал другого Мураками. Чтобы мой Мураками был не такой, как у нее.
С музыкой дела обстояли еще хуже.
Слушать «Ленинград» она не могла. Я не мог слушать Чижа. Это были, пожалуй, наши самые серьезные бытовые проблемы. Поэтому я уходил играть в преферанс в свою бывшую театральную студию «Артефакт».
Тем более стоило туда заглянуть после субботнего похода на стадион на матч «Зенита». Уже не столько вялотекущие попытки футболистов хоть как—то оправдать свои контракты прельщали в этом процессе, сколько братство на трибунах и товарищи по микрорайону с Озерков и Проспекту Просвещения, подъезжавшие в свой сектор.
А уж после футбола – в «Артефакт». Раны, полученные от просмотра нашего внутреннего чемпионата, даже спиртным порой не залечишь – только азартными играми. В «Артефакте» играл Шнур во всю питерскую – благо театральная студия находилась в двух комнатах студенческого общежития Корабелки, которое раньше трех спать не ложилось.
Сколько себя помню, в одной репетировали, в другой трахались. Чаще трахались в обеих, чем в обеих репетировали. В преферанс играли в той, где репетировали, но при этом забирали удобный широкий стол из той, в которой трахались.
Честно говоря, особенно в студии никто не был озабочен организацией сексуальных действий. Во время игры в преф в самую злополучную и демоничную ночь с субботы на воскресенье с будущими героинями пьес Островского, которые отпрашивались у родителей на дискотеку и оказывались в комнате, где заседал Бак, ничего другого не могло произойти. По всем законам межполового притяжения. Женщинам на любом этапе созревания хочется быть в центре внимания и перетягивать взгляды мужчин на себя. Даже под громко орущего Шнура. Так что не впасть во грех полуистеричные петербурженки не могли, ибо иных способов привлечь к себе внимание не было. Одно их присутствие в этом сатанинском вертепе было падением.
Вопрос Бака с колодой карт в руке «Ты играешь?» подразумевал: «Ты сегодня играешь или кого—нибудь трахаешь?» Меня, впрочем, интересовала исключительно игра – проиграть или выиграть пару сотен рублей и получить на полночи не запаренных проблемами курса и обсуждением преподавателей собеседников.
Перед кульминационными моментами, такими как восьмерные распасы или чей—то мизер, Бак делал драматическую паузу, Шнур приглушался, и режиссер с хищным видом объявлял: «А сейчас Лизавета прочитает нам два стихотворения Ахматовой, над которыми мы трудились эту неделю».
При этом в глазах Бака, внешне интеллигентного, как Вуди Аллен, появлялся блеск маньяка. За этим блеском стоял немой вопрос к партнерам: «Мы ведь можем и отложить пулю – если кто—то хочет объяснить девушке, как надо читать Ахматову».
Через три месяца недавние дебютантки уже уверенно держались в сигаретных облаках театрального сообщества первой ступени, на спор – «кто дольше» – ложились на стол, оголяя задницу, и полоска их трусов на розовых ягодицах служила креплением для двух карт прикупа.
Слушала ли Сашка все это время, пока меня не было, песню про физрука, а также других учителей, поголовно влюбленных друг в друга и в учеников, не знаю, но я отдыхал грамотно. Происходила полная перезагрузка мозга и душевных сил.
Режиссер Бак не изменял своему окружению – портвейн подешевле и побольше, не поступившие с первого раза в театралку актриски, многие из которых туда никогда, собственно, и не поступят.
Но Бак умело раздувал их творческие амбиции! Он пропагандировал среди этих умственно ограниченных мировоззрений свободную любовь и вседавание, неуемный творческий и эротический энтузиазм, а также прощение мужчинам их слабостей.
И платой за это была всего лишь возможность читать на публике стихи Ахматовой и Цветаевой, удостаиваться нескольких четверостиший в сказках от лица белочек и заботливых зайчих – роль для тех, у кого совсем нелады с фигурой, а также – и это главное – жить надеждой. Надеждой на то, что Большое Искусство не обойдет тебя стороной.
