Элизабет Страут - Пребудь со мной
В голове у Конни все жужжало, дергалось и мчалось, когда она занялась приготовлением ланча для священника, — он так ничего и не поел в Холлиуэлле. Как только она позвонила в маленький гонг — дать ему знать, что ланч готов, он зашел на кухню и сказал:
— Миссис Хэтч, позвольте мне кое-что спросить у вас. Не думаете ли вы, что Кэтрин нужно побольше играть с другими детьми? Может, мне следует приглашать к нам каких-нибудь ребятишек? — Он вытащил стул из-за кухонного стола и тяжело опустился на него, вытянув в сторону и скрестив длинные ноги.
Конни отвернулась — вымыть кастрюлю из-под супа.
— Думаю, это вреда не принесет, — ответила она.
Однако ей стало неловко — разве же он не знает? Ребятишки сами не хотят играть с Кэтрин. Конни слышала — в городе говорят об этом, и видела, что это вполне могло быть правдой.
— Кэтрин очень молчалива, — добавила она. — Не знаю, что с этим поделать.
Конни была рада, что в ее обязанности не входит сделать девочку более привлекательной. Ей было жаль ребенка — а кому не было бы? — но Кэтрин, всегда надутую, всегда молчащую, и правда было трудно полюбить.
— Ее учительница позвонила мне сегодня утром и хочет, чтобы я заехал после уроков — поговорить. Пойду, пожалуй, сменю сорочку. — Но священник все сидел. Он добавил: — Надеюсь, с ней все будет в порядке. Дети ведь жизнелюбивы, они быстро оправляются от горя.
Конни взяла масленку со сливочным маслом, открыла холодильник, поставила ее туда и отерла руки посудным полотенцем.
— О, — милосердно промолвила она, — с Кэтрин все будет в порядке. Она выберется из всего этого.
И все же. Прошел уже целый год, а девочка, собиравшая сейчас желуди под послеполуденным солнцем, шаркающая новенькими красными башмачками по гравию и обдирающая им носы (башмачки были ей куплены тетей Белл, приехавшей в гости и обнаружившей, что ребенок ужасно одет для своей новой жизни в широком мире детского сада), — прошел уже целый год, а Кэтрин почти совсем не разговаривала.
Это было печально. Ах, ужасно печально. Но Кэтрин выводила людей из себя. Она выводила из себя Конни Хэтч, которая никак не могла забыть, что Кэтрин прозвала ее Хэтчетским Ревуном в те давние времена, когда маленькая девочка еще говорила, болтая со всеми подряд, но прежде всего с великолепной, обладавшей прекрасной фигурой женщиной, которая была ее матерью. С женщиной, которая, вероятно, сама и придумала прозвище Хэтчетский Ревун (и сама к этому прозвищу больше подходила), а Конни — она ведь такая тихая, молчаливая, так что это у нее получилось глупо.
Что ж, теперь девочка тоже стала молчаливой. И странной. «А может, она не его дочь? — недавно предположила Джейн Уотсон. — Ты приглядись-ка получше. Ведь она совсем на Тайлера не похожа».
На самом деле, Кэтрин не походила ни на одного из своих родителей. Пока еще нет. Не сейчас, когда расшвыривала гравий на въездной аллее, сжимая в ладошке желуди. В ней не виделось ни признака отцовского высокого роста или материнской приятной полноты. И хотя со временем отцовские брови и губы на лице дочери священника выявятся с поразительной четкостью, сейчас она скорее напоминала маленького зверька, словно явилась ниоткуда или росла сама по себе, без присмотра, без крыши над головой, питаясь кореньями и орехами: худенькое создание с тощими ручками и ножками и с такими тонкими волосами, что сзади они свалялись в запутанный ком, а спереди свисали длинными прядями.
В школе учительница, бывало, отодвигала волосы с лица Кэтрин: «Разве это тебе не мешает, Кейти, что волосы вот так висят у тебя перед глазами?» Кэтрин смотрела на нее рассеянно, словно забыв, кто это. Точно так же она сейчас глядела на плевок, слюну для которого копила во рту и который теперь метко упал на ободранный носок красного башмачка. Но рядом вдруг оказался башмак ее отца, огромный и темный, посреди хрустящего гравия, а потом и его лицо — прямо перед ее собственным.
— Ну, как было сегодня в школе?
Оказывается, он присел перед ней на корточки. Отвел с лица волосы, упавшие ей на глаза.
Кэтрин отвернулась.
— Что-нибудь случилось сегодня в школе?
Кэтрин быстро взглянула на отца, потом отвела взгляд в сторону, за его колено, туда, где ласточки суетились у дверей конюшни. Потому что сегодня в школе случилась самая потрясающая вещь. Одна девочка из класса пришла в розовом платье и голубых башмачках, а другая — в голубом платье и розовых башмачках. Весь день Кэтрин ходила за ними следом, глубоко взволнованная и таким совпадением, и таким несоответствием цветов.
«Миссис Ингерсолл, — пожаловалась одна из этих девочек, — меня от Кейти в дрожь бросает. Пусть она убирается отсюда».
«Будь подобрее», — сказала ей миссис Ингерсолл. Она положила руку на плечо Кэтрин и отвела ее в сторону; Кэтрин вытягивала шею, чтобы не спускать с девочек глаз.
Потом она побежала за ними опять, чтобы сказать им: если они поменяются башмачками, это будет как раз то, что надо. Но они сказали, чтобы она отстала, и тряхнули своими длинными волосами. Обозвали ее ревой-коровой, хоть она вовсе не плакала. Кэтрин побежала обратно к миссис Ингерсолл и завизжала. «Кейти, — сказала миссис Ингерсолл, вытирая нос какому-то мальчику, — только не начинай. Прошу тебя».
А теперь папа сидел перед Кэтрин на корточках и спрашивал, не случилось ли в школе что-то важное. А важное — потрясение от несоответствия платьев башмакам — поднималось в ней словно гора, а слова ее были малы, они не могли взобраться на эту гору, даже громкий визг не мог такую гору преодолеть. И Кэтрин просто прислонилась к руке отца.
— Мне позвонила миссис Ингерсолл и сказала, что ты не играешь с другими детьми.
Папа сказал это по-доброму и обхватил локоть Кэтрин своей большой ладонью.
Кэтрин пожевала губами, собирая слюну для плевка теплой лужицей у языка.
— А у тебя есть любимая подружка в классе? — спросил папа.
Кэтрин не ответила.
— Тебе не хочется как-нибудь после школы пойти в гости к Марте Уотсон? Или чтобы она пришла к тебе в гости? Я мог бы позвонить ее маме и пригласить ее к нам.
Кэтрин замотала головой. Изо всех сил.
Неожиданный порыв ветра поднял и закружил вокруг них сухие листья. Священник поднял голову и посмотрел на клен у конюшни.
— Ух ты, — произнес он, — глянь-ка, верхушка уже совсем голая!
Но Кэтрин внимательно смотрела на башмак своего отца, на боку которого расплывался плевок, а башмак был такой большой, что мог бы принадлежать великану.
— Мне надо уехать ненадолго, — сказал отец, поднимаясь с корточек. — Конни за тобой присмотрит.
Всегда прежде всего подумай о другом человеке.
Если Тайлер, снова ведя свой красный «рамблер» по узкой, обсаженной деревьями дороге, и не думал (в буквальном смысле) прежде всего о миссис Ингерсолл, он, по своей всегдашней привычке, пытался представить себе, каково это — быть миссис Ингерсолл в данный момент. Страшится ли она этой беседы с ним? Возможно, что страшится. В конце концов, ведь она и ее муж были «рождественцы-пасхальники», то есть посещали церковь всего два раза в год, только на Рождество и на Пасху, хотя это как раз меньше всего беспокоило Тайлера. В его приходе было гораздо меньше таких рождественцев-пасхальников, чем во многих других приходах, и он никогда не критиковал и (Боже упаси!) не наказывал таких прихожан, как, по его сведениям, поступали порой другие священники. В любом случае, думал Тайлер, вылезая из машины и шагая через школьную парковку, он сделает все возможное, чтобы молодая женщина не чувствовала себя неловко.
Миссис Ингерсолл сидела за письменным столом.
— Входите, — произнесла она, вставая. На ней было красное вязаное платье, все в каких-то пушинках.
Тайлер протянул ей руку.
— Добрый день, — сказал он. Рука у нее оказалась такой маленькой, что это его поразило, словно она вместо собственной протянула ему руку своей воспитанницы. — Рад с вами встретиться, миссис Ингерсолл.
— Спасибо, что пришли, — сказала она.
Они уселись на маленькие деревянные стульчики, и сразу же в манере этой женщины Тайлер уловил какую-то глубокую внутреннюю самоуверенность, которая привела его в замешательство, когда она произнесла своим ясным, слишком высоким голосом:
— Почему бы вам не рассказать мне, какова Кэтрин у себя дома? — Она устремила на Тайлера такой пристальный взгляд, что ему ничего не оставалось, как отвести глаза.
Эта комната с ярко раскрашенными буквами, прикрепленными к пробковой доске, с устойчивым запахом ребячьих красок хранила в себе странно напряженную атмосферу, что явилось для священника полной неожиданностью — будто он, сам того не помня, пятилетним ребенком был здесь несчастен.
— Она хорошо спит? Много ли плачет? Рассказывает ли вам, как прошел ее день?
