Элизабет Страут - Пребудь со мной
— Как вы думаете, что мне с этим делать? — Тайлер приподнял кисти рук.
В устах священника это был серьезный вопрос, и глаза его вглядывались в лицо экономки, ища ответной реакции. Возможно, именно это качество — среди многих других — помогало священнику сохранять такую популярность у его прихожан, вот такие минуты внезапной растерянности, глубочайшей неуверенности в себе. Проявляясь в человеке, который, казалось, всегда прекрасно владел собой, который переносил свои несчастья с видом мягкого, раздумчивого приятия, такие моменты открытого замешательства позволяли людям, особенно женщинам, но ни в коем случае не только женщинам, видеть в нем человека, неожиданно и удивительно ранимого, что заставляло прихожан, в промежутках между такими моментами, считать его еще большим стоиком.
— С чем? — спросила экономка. Она держала в руках посудное полотенце и рассматривала манжеты Тайлера. — Я думаю, рубашка износилась. — Темные брови Конни, в которых уже виднелось несколько седых волосков, приподнялись, чтобы выразить что-то вроде усталого сочувствия. — Такое случается. — И она закончила вытирать руки.
— Вы считаете, мне надо купить новую?
— Да, считаю. — Конни тыльной стороной руки оттолкнула прядь волос, выбившуюся из-за уха, потом сунула руку в карман свитера и отыскала заколку. — Господи, да купите сразу две.
Тайлер, почувствовавший облегчение от полученного задания сделать что-то конкретное, решил поехать в Холлиуэлл и сделать покупки там, чтобы ближе к Вест-Эннету не подвергнуться риску быть замеченным кем-то из прихожан: они — после воскресной проповеди — могли бы задаться вопросом: а не пал ли и он сам жертвой «Опасностей личного тщеславия»? Священник отыскал свой бумажник, ключи от машины и шляпу и, мурлыча себе под нос церковный гимн, пришедший вдруг на память: «Я буду верен, ведь есть те, кто мне верят…» — спустился по накренившимся ступеням крыльца.
Белка быстро простучала коготками по крыльцу, и ветер ударил веткой об оконную ставню. А внутри дома все было тихо, если не считать звука то открывавшейся, то закрывавшейся двери чулана, когда Конни Хэтч убирала в корзину банные полотенца, а потом брала швабру — мыть пол в гостиной. Задумайтесь на минутку о Конни. Ей исполнилось уже сорок шесть лет. Когда-то она надеялась, что у нее будут дети, но такого не случилось. Невозможность иметь детей, а также кое-какие происшествия, которые случились (тайны, тревожившие ее сон, часто из-за кошмарного появления двух пристально глядящих на нее глаз), — все это держало ее под панцирем глубоко запрятанного и постоянно нарастающего смятения, и, если бы кто-то вдруг зашел в гостиную священника и спросил: «Скажи, Конни, как прошла твоя жизнь?» — она, скорее всего, и не знала бы, что ответить. Ну все равно никто не собирался ее об этом спрашивать.
Но ей бывало трудно держать мысль. Ум ее был подобен плохо работающему каналу в телевизоре, который муж принес домой прошлой зимой, — там все куда-то мчалось и дергалось. Она забыла спросить священника, вернется ли он к ланчу, хотя он, вероятнее всего, не вернется, ведь до Холлиуэлла путь неблизкий; однако эта неопределенность, неизвестность — чего все-таки от нее ждут? — ее тревожила. (Хотя священник — человек, у которого было легче работать, чем у кого бы то ни было из ее прежних хозяев, этого никак нельзя было сказать о его жене.) Много лет тому назад Конни плохо успевала в школе, и никакое родимое пятно не могло бы так выделить ее среди других учениц, как красный ужас отметки «D»[8] вверху ее контрольной работы, красных заметок на полях (одна учительница написала ей печатными буквами: «КОННИ МАРДЕН, РАБОТАЙ ГОЛОВОЙ!»). Конни ударила шваброй по короткой и толстой диванной ножке. Если священник вернется вовремя к ланчу, она разогреет ему томатный суп из банки и поставит тарелку соленых крекеров с маслом, ему это всегда очень нравится. Тут она приостановилась — снова подколоть волосы.
Знала ли Конни — возможно, и знала, — что она одна из тех женщин, каких, проходя мимо них в магазине, замечаешь, даже не желая того? В ее лице была какая-то мягкость, трогательная нерешительность, словно она много лет старалась быть веселой, но больше уже не пытается, однако остатки прежней веселой доброты все еще видны. Иначе говоря, черты ее еще не отвердели, а в этой округе было много женщин, черты которых успели отвердеть, женщин, лица которых в пожилом возрасте могли бы принадлежать мужчинам, но с Конни Хэтч такого случиться не могло.
Горожане все еще говорили порой: «А все-таки, до чего же хороши глаза у этой Конни Хэтч!» — хотя, по всей вероятности, беседа на этом и заканчивалась, ибо что же еще можно было в этот момент сказать о Конни? Она уже много лет была замужем за Адрианом Хэтчем, какое-то время работала на кухне в академии, а потом на «окружной ферме», как называли инвалидный дом округа, но ушла два года назад, чтобы ухаживать за свекровью. Все говорили, что Конни просто святая, что взяла на себя такое, потому что старой Эвелин Хэтч не становилось ни лучше ни хуже, она так и оставалась в большом старом доме Хэтчей, а Адриан с Конни продолжали жить в трейлере по соседству.
Несколько позже люди в городе пытались припомнить, что же они знали о Конни. Только немногие порой упоминали о том, как она была привязана к своему младшему брату Джерри и как она больше никогда уже не была такой, как прежде, после его гибели на войне в Корее. Некоторые женщины в Обществе взаимопомощи были такой переменой обеспокоены. Но Конни оставалась к этому равнодушной. Однако она не осталась равнодушной к тому, что вчера вечером Адриан не заступился за нее, когда Эвелин сказала: «Конни, ты даже не способна справиться со своей треклятой собакой. Только представь, если бы у тебя были дети!» Адриан стоял в дверях трейлера и не сказал ни слова.
Конни тряхнула швабру так яростно, что головка слетела с ручки, и ей пришлось спуститься с заднего крыльца и доставать ту из кучи опавших листьев и гравия, а яркие лучи солнца все это время били в стену конюшни.
Священник ехал окольными дорогами в Холлиуэлл, взыскуя Бога и надеясь избежать встречи с прихожанами. Он вел машину, опустив оконное стекло и положив локоть на край окна, низко наклоняя голову, чтобы взглянуть на дальние холмы или на облако, белое, как здоровый шлепок глазировки для пирога, или на боковую стену амбара, только что выкрашенную красной краской и ярко освещенную сегодняшним осенним солнцем; и он думал: «Я ведь, наверное, замечал это и раньше». Точно так же как он заметил это сейчас. Чувство некоего несоответствия стало чем-то, чего он страшился, из-за него он ехал очень медленно, а еще потому, что иногда им овладевала ужасная мысль, что он может сбить ребенка — хотя на дороге не было видно ни души — или что он может, сам того не желая, врезаться в дерево.
«Только не останавливайся, — думал он. — И устремляй взор твой к Господу». Который, конечно же, если вы любите псалмы так, как их любил Тайлер, смотрит прямо сейчас с небес и, видя всех сынов человеческих, учитывает все их дела. Но более всего Тайлер жаждал, чтобы к нему снова пришло То Чувство, когда каждый мимолетный отблеск света на низко склоненных ветвях плакучей ивы, каждое дыхание ветерка, наклоняющего траву к стволам выстроившихся рядком яблонь, каждый проливень желтых листьев гингко, ложащихся на землю с такой неприкрытой нежной лаской, наполняли священника глубоким и непререкаемым знанием, что Бог присутствует прямо здесь.
Однако Тайлер с осторожностью относился к простейшим путям и в самом деле боялся дешевой благодати. Он часто вспоминал замечание Пастера, что случай помогает лишь хорошо подготовленным умам, и надеялся, что на днях момент возвышенного понимания явится к нему как такой «случай» — в результате регулярной молитвы. В нем, словно темная пещера у него внутри, постоянно жил страх, что он может больше никогда не ощутить То Чувство. То, что такие моменты экзальтации, перехода в область потустороннего, скорее всего, были лишь производным юношеской — и, вероятно, даже не мужской — формы истерии, того вида, что, доведенная до крайней степени, могла породить католическую святую Терезу из Лизьё,[9] которая умерла еще молодой девушкой и наивность которой превосходила наивность Тайлера на всю длину и ширину небес. Нет, в данный момент Тайлер стоял обеими ногами на земле и принимал это. Солнечные лучи бежали по красному капоту его старого «рамблера», а шины не очень ровно бежали по асфальту дороги. Он проехал мимо стада коров на лугу, мимо стенда с тыквами у придорожной фермы. На обратном пути надо будет купить тыкву для Кэтрин.
Мейн-стрит в Холлиуэлле открылась перед ним увитым плющом зданием почтамта, что стоял совсем недалеко от магазина мужской одежды со стоянкой для машин. Во всем надо видеть то, за что следует быть благодарным, и Тайлер въехал на стоянку, проверил, с ним ли бумажник, и вышел на солнце.
