Алекс Тарн - Иона

— Привет, братан… Ты когда подъехал?.. Да что ты говоришь? А я и не заметил… Хочешь хомер? У меня тут есть кое-что — бен-зона, мать твою так!..

— Нет проблем, братик… за меня не волнуйся… ты лучше давай врубай-ка свою дребедень — смотри, народ уже тут.

И впрямь — народ подъезжает, сначала тонким ручейком, потом все гуще и гуще, и вот уже все подъезды запружены страждущими. Кого тут только нет… Вот старшеклассники на семейных машинах, выцыганенных нетрудным переговорным процессом у кемарящих перед телевизорами отцов:

— Пап, дай тачку на вечер…

— А куда это ты собрался?

— Да тут недалеко…

— Ладно, бери, только не пей, обещаешь?

— Боже упаси!

А и в самом деле: кто же наркоту с выпивкой мешает?

Охранник смотрит на молодняк неприветливым глазом, подозрительно косится на просевший задок могучего папиного шевроле:

— У вас бабки-то есть, мелюзга?

— А сколько надо?

— Сотня на рыло!

Что ж, никто и не спорит:

— Бери, цербер, рви нас, жри нас!.. вот тебе пятьсот, за всех!

Но сторожа на мякине не проведешь:

— Давайте еще триста!

— А триста-то за что? Имей совесть, брат!

— За что? — За тех двоих, что у вас там сзади лежат, плюс сотня штрафа от меня лично, чтоб в следующий раз не борзели. А ну — открывай багажник!

И открывают, а там, в багажной тесноте и обиде, — не двое, а все трое… во как!

А вот боевые солдатики в отпуску, вырвались забомбить черепушку; впрочем, они и так уже сильно на кочерге; стосковавшиеся в разлуке подруги гроздьями висят на их мускулистых татуированных плечах. К этим сторож со всем почтением, как к равным… да он, сторож, и сам такой же; просто сейчас он халтурит по случаю, а через пару деньков — пожалуйте назад — в форму, на базу, вместе со всеми остальными братьями по крови. Завтра им рядышком по шесть часов в луже лежать, в раскаленном танке сидеть, на вышке замерзать… Что же, он их сегодня задарма не пропустит?

Конечно, пропустит… как, впрочем, и этих — пушеров, толкачей, некоронованных королей топталовки. Они ведь сюда не развлекаться приехали, у них — бизнес. Кто травку косит, кто колеса катает, а кто и пыль-порошок метет… Налетай, братва — кому в тягость голова! И налетают, еще как налетают — и сосунки-малолетки, и солдатики, и снобствующие интеллигенты с тель-авивских бульваров, и всякая прочая, летучая, неопределенного возраста, неопределенных занятий и неопределенной сексуальной ориентации космополитическая шваль…

Гудит, шумит пестрый веселый муравейник; шныряют в толпе переодетые менты — в конце концов, им, ментам, топталовка тоже не во вред: все тут как на ладони, все в одном месте — и торговцы, и потребители; столько материалу за раз — где еще соберешь? Так что пусть себе тусуются… — главное, чтобы меру знали, не борзели. Да только куда там! — Борзеют, будьте нате как борзеют; вот и приходится время от времени перекрывать топталовкам кислород, собирать джипы-воронки со всей округи, окружать очередную райскую поляну и грузить пачками отключившихся бедолаг, отлавливать в чаще пушеров, вытаскивать из-под кустов бессознательно совокупившиеся парочки, ползать в лесной пыли, собирая многочисленные вещественные доказательства…

Но это — нечасто, это — всегда успеется. А пока пусть себе веселятся, родненькие, пусть себе крутятся на бдительном ментовском карандаше… Вот уже кашлянули динамики — сдержанно, с достоинством, как лауреат конкурса чтецов. И то — время за полночь, пора заводить. Ави встает за пульт — его час, его взрыв, его планида, его сумасшедший полет в синтетические небесные дали — туда, где Люси лыбится алмазной своей улыбкой. Он заряжает диск, он касается движков чуткими пальцами. Он выпрямляется, слепо глядя в ночное небо, не слыша ничего, кроме дальнего рычания лавы в подкорке.

Звуки нарастают, теперь это уже не дальнее рычание, теперь это — ближний рык, рев, ужасающий девятый вал, сметающий все в диком своем порыве. Ави наклоняется к микрофону, как будто его рвет этим ревом… и… — ничего не выходит; он разевает рот немо, как рыба. Но это ненадолго — ведь вал уже захлестнул его всего, без остатка; и вот — «ААА…А…А!!!» — вырывается вал блевотиной нечеловеческих звуков из рыбьего авиного рта. «УУУ…УУ…У!!!» — тысячекратным эхом отзывается топталовка…

«ААА..А…А!!!» — продолжает Ави; атомная бомба взрывается у него в голове, крышка черепной коробки слетает и исчезает в небе. Хрен с ней, потом найду, успевает подумать Ави. Он поднимает распираемые лавой руки и с размаху бросает их на пульт, на застывшие в напряженном ожидании движки и вертушки. «ЙЙЮЮУУУ!!!» — вступают динамики на пределе громкости. Топталовка приседает. Она тоже что-то кричит, уже не слыша себя. Она хочет еще. Авины руки судорожно дергаются, и горячая волна транса выплескивается наконец на истомившуюся топталовку.

«Умц-умц-умц-умц-умц-умц… ййююу… ййююу… умц-умц-умц-умц-умц… ййююу… ййююу…»

Яник, примостившийся невдалеке от сцены, вздыхает и смотрит на часы. Все, вошли в режим. Теперь так — до десяти утра, с небольшими вариациями. Он поправляет звукоизолирующие, как у стрелков-спортсменов, наушники. Сами по себе наушники не спасают, поэтому в дополнение к ним Яник надежно забил уши ватой. Он прикрывает глаза — просто так, на пробу… нет, спать все равно невозможно из-за мельтешения лазеров, раскачивающего мозг пульсирования прожекторов, неимоверного шума, пробивающегося даже через тройную защиту. Ну и слава Богу… Часа через два кто-то хлопает его по плечу. Это Лиат, старая знакомая, верная завсегдатайка авиных топталовок. Яник уже знает, что будет дальше. Он пожимает плечами — почему бы и нет? Лиат что-то кричит, наклоняясь к его наушникам. «Пойдем, попрыгаем!» — угадывает Яник.

Они ввинчиваются в беснующуюся толпу и начинают топтаться, воздев к небу руки. «Умц-умц-умц… ййююу…» Лиат визжит. На ней — коротенькая фосфоресцирующая маечка, которую она время от времени задирает резким движением, обнажая блестящие от пота груди. Яник смотрит на груди. Они весело подпрыгивают в такт умце-умце. Вдруг девушка перестает топтаться и со стоном прижимается к Янику, лапая его за ширинку. Ага. Подъезжаем… Лиат цепко хватает его за руку и тащит в сторону, к деревьям. Они отходят совсем недалеко. Лиат достает из кармашка презерватив и таблетку. Презерватив — Янику, таблетку — себе.

— А тебе не хватит уже? — кричит ей Яник. — И вообще, давай отойдем подальше…

— Нет! — смеется Лиат. — Пусть смотрят! Так больше кайфа!

Она снимает трусики, поворачивается к Янику спиной и наклоняется, упершись в дерево обеими руками. Круглые белые ягодицы сияют в пульсирующем свете прожекторов. Что ж… Яник послушно пристраивается сзади и начинает двигаться в такт музыке. «Умц-умц-умц… ййююу…» Лиат кончает почти сразу, потом еще и еще. Она воет и вибрирует, обдирая с дерева кору. Рядом останавливаются двое малолеток. Они тоже подвывают, штаны их приспущены, и слюна течет у них по подбородкам совершенно одинаковым образом. Лиат косится в их сторону и кончает еще раз. Яник грозит малолеткам кулаком, и они свинчивают куда-то в кусты.

Янику становится скучно. Ему никак не дойти — от усталости и недосыпа. Тем временем Лиат, видимо, исчерпав ресурс, начинает проявлять признаки нетерпения. Ей хочется назад, в толпу. Яник сосредоточивается на ягодицах и на умце-умце и наконец вздыхает с облегчением.

— Уф! — кричит Лиат и прислоняется к дереву. — Ты чемпион, Моти!

— Я — Яник! — кричит ей Яник. — Яник!

— Ага! — кричит она, натягивая трусики. — Пойдем попрыгаем, Моти!

Яник машет рукой — иди, мол, я не хочу. А ей и не надо. Мало ли тут таких яников? Она поворачивается к нему спиной и вприпрыжку уходит, притоптывая и покачивая бедрами в такт умце-умце, воздевая руки к темным небесам, к сухопарому красноглазому богу транса.

Хочется пить. Вода на топталовке — дефицит. Непрерывное движение вкупе с наркотой порождают вечную, все увеличивающуюся жажду. А где ее взять — воду в лесу? Понимающие люди захватывают с собою связки бутылей и канистры; беспечные малолетки или случайные чужаки побираются или отдают последние деньги шустрым личностям, шныряющим в толпе с бутылочками минералки. Эти сшибают не хуже наркотолкачей — загоняют ценный товар по тридцатикратной цене, а то и покруче. Так или иначе, к утру вода кончается у всех.

Яник идет к одному из аппаратных фургонов на водопой. Дверь оказывается незапертой, и он забирается внутрь, в кузов. Там уже сидит кто-то из Авиной команды. Это новенький, Яник с ним не знаком. В фургоне относительно тихо, и он снимает наушники.

— Привет, — говорит новенький с тяжелым русским акцентом. — Ты — Яник, я знаю. Ави мне про тебя много рассказывал. Я — Саша.

— Говори по-русски, Саша. Что ты язык ломаешь?

Саша кивает. Он выглядит совершенно измученным, как будто вот-вот чебурахнется в отключку. Красные глаза косят, движения замедленные; вот рука приподнялась, да и остановилась на полпути, задумавшись — а куда это я? зачем? а… правильно… кипу поправить… На вид Саше под сорок; волосы прямые, русые; плечи — большим углом; и нос. Нос у Саши — выдающийся, причем выдающийся далеко и криво, с каплей на красном заостренном кончике. Саша лезет в карман и неуверенно, в три приема, достает скомканный клетчатый платок. Таких советских платков Яник не видел лет шесть. Ага, с момента приезда.