Алекс Тарн - Иона

Вот за окном, он потом увидит, там, за рекой — это ведь Ниневия, столица Синаххериба — был такой людоед, ты, может, слышал?.. а я про него экзамен сдавала в университете, представляешь? Какая же я была дура — даже смешно. Я-то думала — это все история, что-то ужасно далекое, как с другой планеты, камни пыльные, раскопки, клинопись… короче — не про нас. А это про нас, понимаешь? Вроде и язык уже не тот, и имена поменялись, и город называется по-другому — Мосул, но это обман, иллюзия. Это — та же Ниневия, змеиное гнездо, проклятое место. И, главное, люди те же… они почти не изменились; в это трудно поверить, но факт, факт… просто ужас.

Пал замолкает. Прижав голову к яниковой груди, крепко вцепившись в него, она смотрит остановившимся взглядом на что-то, одной ей видимое, страшное, невыносимое… Яник гладит ее по волосам, осторожно встряхивает:

— Пал, солнышко, все хорошо, все уже кончилось…

Она судорожно кивает, зарываясь в него носом, спасаясь его запахом от кошмара, ползущего на нее из исковерканной памяти. Да, да, теперь уже все хорошо… теперь, когда он, наконец, ее нашел и перестал при этом умирать… теперь-то да… особенно, когда они уже уедут отсюда куда-нибудь подальше…

А в тот день она просто пошла туда, в Лалеш — думала, на сельский фольклорный праздник… — вот же идиотка!.. а впрочем, все мы такие идиоты — кто ж мог знать? Письмо вот тебе оставила и пошла… нашел?.. ну и хорошо… Пришла, вся такая восторженная, бестолковая, как овца. Мне бы сразу понять — когда они принялись там своих кур да барашков резать — мне бы, дурочке, сразу сообразить, что я для них — именно овца и есть… не женщина, не человек, не — смех сказать — аспирант авторитетного университета… а овца, жертвенная скотинка, бе-е-е… бе-е-е… Сволочи… Но нет, как видишь, не поняла… а овцы разве понимают? Я уж не знаю, чем они меня напичкали… потом подсчитала — целые сутки в обмороке, представляешь? А как пришла в себя… лучше бы не приходила…

Она вдруг захлебывается, задыхается, заходится в истерическом припадке, выдавливая из себя бессвязные обрывки слов, царапая яниковы плечи судорожно дергающимися руками. Яник крепко прижимает ее к себе.

— Не надо, Пал, не надо… потом расскажешь, не сейчас…

— Нет! — кричит она, глотая рыдания. — Нет! Сейчас! Дай мне…

— Хорошо. Сейчас.

Пытаясь справиться с собой, Пал делает глубокий вдох, но он обрывается на полпути, срываясь в истерику, подобно сизифову камню. Она мужественно пробует снова и снова, пока, наконец, ей не удается затащить этот камень на вершину. Отстранившись от Яника и собрав все свои силы, она в несколько приемов заканчивает вздох. Ну вот. Теперь еще раз — уже спокойнее, уже не так прерывисто… Пал сжимает руки в кулаки и продолжает, уставившись в одну точку.

Там был подвал, какое-то жуткое подземелье, и другие люди, среди них — Андрей. Она сглатывает образовавшийся в горле комок, хочет что-то сказать и не может… только руки мечутся в безнадежной попытке описать виденный глазами ужас.

— Я знаю, — говорит Яник. — Знаю, не продолжай. Я там был. Я видел Андрея, уже слепого. Что было с тобой потом?

Потом ее снова чем-то накачали, уже не так сильно, и перевезли в другое место, недалеко отсюда, к женщинам. А потом произошло чудо. Они вдруг стали ее бояться, представляешь? Стояли на коленях, что-то бормотали — про каких-то голубей, про наби Юнуса, еще черт знает что… Привезли сюда, в Мосул, в этот дом, дали умыться, дали одежду и еду… и все — с поклонами да с приседаниями… гады… И в тот же день, к вечеру — ты…

Она снова поворачивается к Янику, нежно гладит его по щеке.

— Конечно, — говорит Яник. — Неужели ты думала, что я тебя не спасу?

Пал устало улыбается.

— Еще неизвестно, кто кого спас. Знал бы ты, в каком состоянии они тебя привезли. Как бревно… страшно вспомнить; весь в жару, температура — под сорок. Привели врача; прописал чай и аспирин, от вируса. Врачи-то везде одинаковы… Ну вот… Два дня ты так и витал в неведомых далях. Ругался страшно. Оказывается, ты ужасный матерщинник, Ионыч. Я и слов-то таких не знала… От паука какого-то отбивался, с Андреем беседовал на философские темы. И все время требовал, чтобы я у тебя на лбу руку держала. Двое суток! Ну не мучитель ли ты после этого?

— Ничего-то ты не поняла, женщина. Не в руке дело. Вернее, не только в руке. Я просил у тебя руку и сердце, а ты все не давала ответа. Кто же после этого мучитель?

— Не понимаю, — смеется Пал. — Это ты что — мне предложение делаешь?

— Ага. — Яник сползает с кровати и становится на колени. — Выходи за меня замуж. Потому что лучшего Облома мне все равно не найти.

— Во-первых, руку и сердце не просят, а предлагают, невежда ты эдакий. Во-вторых, я согласна. Потому что ты — самый сонливый Ионыч из всех, описанных в мировой литературе.

— Ну вот и хорошо, — говорит Яник. — Давай тогда поспим чуток, ладно? А то я что-то притомился от этих треволнений…

Не раздеваясь, они ложатся в постель, накрываются с головой и мгновенно засыпают, дыша друг другом, автономные и самодостаточные, как корабль в далеком походе.

В городе — грабежи и убийства. Иракские дивизии разбежались, власти нету, по улицам гуляет анархия. Жители Ниневии мародерствуют и сводят друг с другом старые счеты. Счета длинные, и их много, так что скучать никому не приходится.

— Яник, здесь опасно, — говорит Пал. — Вернемся в дом… ну, пожалуйста.

Яник кивает — сейчас вернемся, подожди минутку… Он и сам не знает, куда и зачем идет — просто увидел из окна эту хибару и пошел. Хибара как хибара, от прочих почти неотличимая. Только вот «почти» это особенное, из сна оно, это «почти», из давних Яниковых кошмаров. Как такое объяснишь?

— Подожди, Пал, вон до того угла дойдем и вернемся…

Не будь этих снов, девочка, не будь этой хибары — ни за что бы нам с тобой не встретиться… так что важна она до невозможности, ты уж поверь мне на слово. А что там внутри — это мы сейчас выясним, непременно выясним… Они доходят до угла и сворачивают в переулок. Переулок пуст и грязен. Щербатые стены, сложенные из древних кирпичей. Откуда наломали? — не из синаххерибова ли дворца?..

— Куда ты, Яник?

— А вот — туда, к этой двери… я ее помню, она тоже — из сна.

— Что-то больно много у тебя «из сна»… ты уж не спишь ли, часом?

— А может, и сплю, черт его знает… может, лежим мы с Пал, обнявшись, и спим себе спокойненько, в точности как заснули, и все это мне снится… может быть… какая разница?

— Ты зубы-то себе не заговаривай, Яник, ты дверь открывай, чего стоишь?

— А зачем ее открывать — сама откроется, я точно знаю.

— Ага, а что еще ты знаешь? Ну, говори, чего боишься?

— Нет, не боюсь, на этот раз не боюсь, знаю и не боюсь…

— Ну и правильно не боишься, ты ведь за этим сюда и шел, не так ли?

— Так, за этим.

Дверь открывается — и вот она, старуха, ждет на пороге. Стоит, подслеповато моргая выцветшими глазами. Белая тряпка на голове, фиолетовая юбка с разводами, малиновая шерстяная кофтень да еще и синяя безрукавка поверх.

— Привет, бабуся! Долго же я до тебя добирался… ну-ка, давай его сюда, свой сверток. Теперь он мой, я так понимаю?

Бабка мелко-мелко кивает, а может, это голова у нее так трясется, от старости.

— Смотри, Пал, это наш мальчик. Его тоже зовут Иона — видишь эти желтые буквы на байковом одеяле? Я тоже раньше думал, что это просто узоры… Мы возьмем его с собою, Пал, увезем его домой — в страну, где живут пророки.

— Ты уверен, что это не сон, Яник?

— А какая разница?.. Даже если это сон, то что нам мешает родить своего Иону, Пал? Ты родишь мне прекрасного сына — такого же, как этот маленький наби Юнус. Он вырастет и попробует изменить кое-что в этом мире. Знаешь, что? — Он будет пророком. Он придет сюда, в это самое страшное место на земле, чтобы еще раз напомнить слепым и глупым, что надо жить по правилам. Всего-навсего жить по правилам — и все. Так немного… И может быть, люди его послушаются — ведь это так просто. Так просто.

Июнь — ноябрь 2003,

Бейт-Арье.