Моник Швиттер - Память золотой рыбки

— Согласна? — спрашивает она. Я просматриваю рукопись нашей истории и размышляю о том, что еще стоило бы сказать.

Месяц назад врачи обнаружили у нее метастазы в легком. С тех пор болезнь стремительно прогрессирует. «Пока мы не разревелись», — напоминает Лотта, я откладываю тетрадь и улыбаюсь ей. Меня спасает ее мать. Коротко стукнув, она почти сразу же открывает дверь и заявляет, что пора идти. Имея в виду, что мне пора. Она сообщает это тоном, не допускающим ни возражений, ни отсрочки, и я покорно надеваю куртку и пристраиваю на плечо сумку. И потом она, Лоттель, говорит это слово: «Прощай». И ее мать провожает меня до двери.

ХАЙКУ И ХОРРОР

(Перевод Е. Филатовой) 

Она опасается, что задача будет не из легких.

Она готовит себе еще чашку растворимого кофе. Сбрызгивает телефонную трубку дезинфектором. Чистит межзубные промежутки. Набирает номер, слышит первый гудок и кладет трубку.

В приготовленном заранее блокноте она записывает время, затем его зачеркивает, предварительно пройдясь кончиком языка по каждому зубу, как будто проверяя, все ли на месте.

Повторный вызов.

Длинные гудки.

Он прокашливается. Голос звучит хрипло.

— Я вас разбудила?

— Откуда у вас мой номер?

— Я журналистка.

— Тогда скажите: что делать, если по утрам тошнит от своей физиономии в зеркале?

— Не знаю.

— Премного благодарен.

Он вешает трубку.

Она бросает ручку и чертыхается.

Женский голос:

— Алло?

— Здравствуйте, я бы хотела поговорить с господином Брандтнером.

— Его нет.

— Только что был.

— (Неуверенно.) Его нет.

— (Подчеркнуто дружелюбно.) Пожалуйста, передайте ему трубку.

Дама (Кто она? Домработница? Племянница? Сиделка? Секретарша?) прикрывает рукой трубку; несколько секунд ничего не слышно, затем раздается треск. Похоже, он резко вырывает трубку из рук своей работницы.

— Послушайте, вы зря теряете время!

— Отнюдь.

— Вы действуете мне на нервы!

— Сожалею.

— Я кладу трубку. Оставьте меня в покое, я устал, я не в духе, у меня дурно пахнет изо рта.

Длинные гудки. Пять подряд. Включается автоответчик, электронный голос сообщает: к сожалению, в данный момент никого нет дома.

— Доброе утро, господин Брандтнер. Пожалуйста, перезвоните мне, номер указан в шапке моего письма. Спасибо.

Вдруг накрывает усталость. Не успев опустить голову на подушку, она по привычке хватает с ночного столика книгу. Дитмар Брандтнер, «Коротко-не-ясно». Свыше семидесяти хайку, по одному на каждый год. Она швыряет книгу обратно в кучу.

Он и правда перезванивает.

— Сто лет ваше письмо с номером искал. Ну как, получше?

— Получше?!

— Настроение у вас получше?

— У меня? — Выдох. — Ну а вы как, зубы уже почистили?

— Я вчера поздно лег.

— Гости были?

— Не будьте столь прямолинейны.

— Да я так, из вежливости.

— Кино смотрел, один, как и всегда. А вы?

— Что это была за дама?

— Если бы со мной была дама, я бы заметил.

— Та, что сняла трубку.

— Это не дама. Это Аннегрет, она мне помогает.

— В каком смысле?

— Я же вам написал, что никаких интервью сейчас не даю, оставьте вы эти ваши вопросы.

— Я хотела бы с вами встретиться.

— Исключено.

— Мне нужно поговорить с вами лично.

— Боже упаси!

Две недели назад она отправила ему письменный запрос на интервью. В ответ — пришлите мне фото, мне же нужно знать, с кем я имею дело. Теперь ей стыдно вспоминать об этом, но тогда ей это польстило — она приняла такое требование за интерес к своей персоне и в тот же день выслала ему фотографию. О чем почти сразу же пожалела. Он подумал и решил, что в обозримом будущем интервью давать не будет, написал он ей. Оправившись от удара под дых до состояния, когда хотя бы не трясутся губы, она схватилась за телефонную трубку.

Она опускает солнцезащитный козырек и нажимает на газ. Кругом стригут растительность: тут садовники еще трудятся на своих стремянках, там уже оставили после себя обстриженные кусты и деревья. На полях еще лежат остатки снега, но земля все равно уже чуть проваливается под ногами крестьянина, который стоит посреди поля и смотрит в небо, — домой он придет с грязью на ботинках. Она сигналит, он отводит взгляд от неба и оборачивается, и она, проносясь мимо, машет ему рукой. В зеркале заднего вида она замечает, как он провожает ее взглядом.

— Почему вы живете на природе?

— Я живу в помещении. — Он встает, снова наполняет свой бокал и оглядывает комнату.

— Вы знакомы с соседями?

— Вы первый критик, которого я пустил в дом.

— Я не критик.

— Критики — совершенно бессовестный народ. Каждый критик написал роман, который он случайно взял с собой и хочет мне навязать.

— Спасибо, у меня уже есть издатель.

— Браво. Что и требовалось. И где издаются ваши произведения?

— Вообще-то это я должна задавать вам вопросы.

— Нет у меня соседей, я их не знаю.

— А я одного видела по дороге, я даже его поприветствовала.

— О чем вы хотите поговорить?

— О вас. Начнем с ваших последних стихов.

— Боже упаси!

— Это ваша любимая фраза?

Он озадачен.

Она ждет уже тридцать две минуты. Он сказал, что ему нужно выйти. Минутная стрелка за толстым выпуклым стеклом напольных часов показывала половину часа. Теперь уже две минуты часа следующего. «Мне нужно выйти», — записала она и за это время успела заштриховать все тринадцать букв жирными линиями. Со своего места на диване она в который раз оглядывает комнату. Обстановка не говорит о нем ровным счетом ничего. Мебель всем своим видом показывает, что она здесь случайно, что ее кое-как впихнули, но никто не вложил в интерьер хоть какую-то мысль. Картин нет, если не считать азиатского иероглифа без рамки, висящего на гвозде рядом с напольными часами, на уровне глаз десятилетнего ребенка. Книжные полки ровно такие, какими она их представляла. Чтобы их рассмотреть, она на пару минут вставала с дивана. Прошлась взглядом по всем книгам, ряд за рядом. Да, все тут, вся тяжелая артиллерия, и да, самой младшей книге примерно сорок лет. Коллекция, пожалуй, потянет на муниципальную библиотеку провинциального городка образца семидесятых годов.

— Что вы вообще читаете?

— Ничего. Я смотрю фильмы.

— Совсем ничего не читаете?

— Что читаю, внимания не заслуживает.

— Это любопытно! Кулинарные книги?

— Нет. Так, скачу с одного на другое, чтобы аппетит появился. В этом смысле вопрос о кулинарных книгах был отнюдь не плох. Правда, с аппетитом не связан.

— У вас что, нет чувства голода?

— Нет. Совсем.

Она показывает на иероглиф.

— Это японский?

— Да.

— Что он означает?

— Понятия не имею.

— Вы же довольно долго прожили в Японии.

— Нет, был несколько раз, но недолго. Давно уже.

— Зачем вы тогда это повесили?

— Я повесил? Не знаю. Могу спросить Аннегрет.

— Спасибо, не нужно.

— Мы нисколько не продвинулись в разговоре.

— Да уж.

— Где вы были так долго?

— Записывал кое-что.

— Вы пишете в другой комнате?

— Только когда вы здесь. Не могу писать, когда я не один.

— Я думала, вы в туалете.

— Я там и был.

— Откуда вы черпаете силы?

— В смысле — как человек? Как мужчина? Как пациент?

— Как художник.

— Все запасы исчерпаны.

— Ваше позднее творчество доказывает обратное.

— Позднее творчество? Я пишу хайку, потому что мне больше нечего сказать, а эти финтифлюшки доставляют мне удовольствие. Я имею в виду, что это безделицы, — поясняет он. — Смешные, никчемные стихи! Творчество мое закончилось, когда я написал «За горой». Об этом — пожалуйста, можем поговорить, но не о моем загнивающем теле и не о моей загнивающей поэзии. Оставь мне мою повседневную псевдояпонскую забаву! — Он случайно переходит на «ты».

Она пропускает это мимо ушей.

— Вы каждый день пишете по хайку?

Он кивает. Вид у него уставший. Тишина; она смотрит на часы, проходит с полминуты. Затем он говорит речитативом, как ученик у доски:

— Nulla dies sine linea. Ни дня без...

— Понятно. Сегодня вы уже что-то написали?

Он кивает.

— Сейчас... вот:

За воздух пустойХватаюсь я, внутри жеПустота в кубе.

Она смотрит ему в глаза.

— Хайку из пустоты.

— Именно! — Он улыбается. — А теперь идите домой, я вас прошу.

— Но мы же только-только...

— Пожалуйста. — Он идет к двери и открывает ее.