Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге

Вошел господин Фолькман, что побудило госпожу Фолькман воскликнуть: «Ну вот», не то радостно, не понял Ганс, не то просто громко, во всяком случае, кончилось бессмысленное и тягостное для всех молчаливое топтание, Ганса быстро и энергично представили как друга-однокашника Анны и молодого журналиста (он хотел было протестовать, но как?); тут господин Фолькман, который вошел мелкими, неловкими шажками, низко склонив, как, верно, привык уже за долгие годы, голову — его молочно-белые волосы (кое-где еще виднелись желтоватые пряди), коротко подстриженные, сверху были достаточной для едва приметного пробора длины, — тут господин Фолькман чуть-чуть приподнял голову, воздев при этом глаза, дабы не откидывать голову слишком сильно, скороговоркой пробормотал «очень приятно», едва заметно согнул короткую правую руку, прижимая к себе неподвижный локоть, и глядь — откуда ни возьмись, появилась ладошка, вялая и бессильная, Ганс успел вовремя подхватить и пожать ее, хотя очень испугался, как бы плоть этой руки не просочилась сквозь его пальцы, такой была эта рука мягкой, такой инертной, и потому Ганс тотчас выпустил ее, проследив, как она вновь падает вниз и в падении, слава Богу, вновь принимает прежнюю форму, нарушенную на какое-то мгновение рукопожатием. Внизу рука еще поболталась немного туда-сюда. Но поскольку господин Фолькман вновь придал голове обычное для нее положение и, кроме того, уже сидел за столом, Ганс не мог видеть, как воспринял хозяин дома его рукопожатие; чтобы заглянуть ему в лицо, Гансу пришлось бы опуститься рядом с ним на колени. С женой и дочерью господин Фолькман поздоровался быстрым, едва заметным движением.

Госпожа Фолькман позвонила в маленький колокольчик, и тотчас в дверях появились две одинаково одетые служанки, они внесли суп. Суп-пюре из спаржи. Госпожа Фолькман сразу же завязала разговор с Гансом и Анной, громко, беспечно, и, как было с самого начала ясно, рассчитан он был только на нее, на Ганса и Анну. Господин Фолькман опустил голову над тарелкой и равномерно зачерпывал суп. В его маленькой, цвета слоновой кости руке ложка казалась огромной, огромной она казалась и тогда, когда приближалась ко рту на едва видимом склоненном лице. По всей вероятности, господин Фолькман давно привык, что по вечерам у его жены бывают гости, с которыми она беседует о предметах, его нисколько не интересующих. Он приходил к ужину, погруженный в собственные мысли. А жена пусть себе продолжает беседу с гостями, тем более что начала она эту беседу Бог знает когда, может, еще утром. Как в подобной ситуации вести себя, если ты гость? Ганс отчаянно искал случая втянуть хозяина дома в разговор. Они болтали по очереди о фильмах, актерах, книгах, выставках, архитектуре, концертах. Минуточку, вот удобный случай, пластинки, радиоприемники, слава Богу, он навел разговор на нужную тему, приемники, но как… Фолькмановы приемники… Он же понятия не имеет, как называются приемники этой фирмы, ну, так хоть какую-нибудь любезность сказать, черт побери, полцарства за любезность в адрес господина Фолькмана, в адрес его приемников, но сию секунду, иначе разговор потечет дальше, хозяйка дома — собеседница властная, одержимая непредвиденными скачками фантазии, ее очень трудно дольше чем на минуту удержать на одной теме, разумеется, она может вернуться к ней позже, даже наверняка, она всегда возвращается к нескольким излюбленным темам, ладно, значит, подождем, первая возможность упущена, мы опять уже заговорили о реализме в искусстве, она отвергает его, слава Богу, так мы скорее оторвемся от него; совершенно согласен с вами, сударыня, скажите, как вы относитесь к современной музыке, неуклюжий вопрос, но он нужен мне, этот вопрос, да-да, теперь наконец на очереди господин Фолькман, слава Богу, да, вот что мне хотелось бы отметить:

— Современная музыка очень многим обязана инженерам, — это была первая фраза, обращенная Гансом в сторону господина Фолькмана. — Освоение ультракоротких волн, создание приемников с УКВ…

Ганс не знал, что говорить дальше, а госпожа Фолькман, с изумлением на него поглядев, не поддержала его, видимо, почувствовала, что он пытается втянуть ее мужа в разговор, так пусть и поплатится за это! Но Анна — Ганс с радостью расцеловал бы ее за это — завершила переброску начатого, но самым жалким образом повисшего над бездной моста, обратившись к отцу:

— В этой области у папы большие заслуги. Он один из первых начал выпускать ультракоротковолновые приемники.

Господин Фолькман, который между тем — ибо ничего другого не делал — покончил с едой, откинулся в кресле, да так резко, что открыл лицо, не приподнимая головы, и позволил, да-да, позволил втянуть себя в разговор. Жена его охотно предотвратила бы сей казус, во всяком случае, она попыталась резкими скачками оторваться от темы музыки и радио, но ни Анна, ни Ганс за ней не последовали, и она была вынуждена вернуться обратно — супруг встретил ее при этом едва заметной злобной усмешкой. Господин Фолькман вообще — как Ганс теперь видел — был склонен к холодно-ироничным комментариям. Он ни разу не произнес больше двух-трех фраз подряд, но Ганс должен был признать, что каждая его фраза вызывала улыбку и даже удовольствие, ибо господин Фолькман прекрасно формулировал свою мысль и высказывал ее без малейшей запальчивости, сохраняя при этом самую дружелюбную дистанцию. Казалось, он и к себе-то не относится с полной серьезностью, равно как и к предметам, о которых говорил. Он не раз, хотя несколько иронично, извинялся за то, что он, инженер и коммерсант, осмелился вмешаться в разговор, темы которого лежат в сферах, где властвует его жена, она — жрица искусства, он же лишь строитель храма, они сильно все преувеличили, с искусством непосредственно он дела не имеет, дело он имеет лишь с его жрицей, домоправителем которой или верным слугой он себя и считает. Маленькое свое личико, а сейчас расплывшийся в ухмылке овал, он при этом обратил к жене, и та, скептически выпятив нижнюю губу, выверила слова супруга и нашла их на сей раз даже столь интересными, что погладила своими узкими длинными руками, еще более удлиненными драгоценной инкрустацией ярко-красных ногтей, по молочно-белым с желтоватыми прядями волосам и сказала:

— Мой добрый Артур.

Гансу очень хотелось сразу же распрощаться, но в соседней комнате служанка уже готовила крюшон. Господину Фолькману хозяйка дома разрешила удалиться, Гансу же пришлось остаться, пришлось пить крюшон. Прежде чем уйти, господин Фолькман проронил еще две-три фразы о Гарри Бюсгене, потому что Анна рассказала о попытке Ганса поступить к нему на работу. О, Бюсген — и господин Фолькман изобразил свою безгубую усмешку, — у Бюсгена многому можно поучиться, он маленький монарх, Наполеон иллюстрированных журналов, запах его духов, правда, ощущаешь, даже увидев его фотографию, но поучиться у него есть чему: искусством добиваться успеха он владеет как никто другой.

— Он истинный король Филиппсбурга, — сказал господин Фолькман.

Ганс унес с собой в город эти слова, когда получил наконец возможность уйти. Время близилось к полуночи, улицы были пустынны, он покачивался, ему, вообще-то говоря, хотелось петь или танцевать, ведь он слишком много выпил. Если он сейчас вернется на Траубергштрассе в тесную комнатенку, то, пожалуй, насажает себе синяков в этой узкой кишке, набитой остроугольной мебелью, ему нужно много места, большие комнаты, человеческие голоса, лучше всего, если вокруг оказались бы женщины, сестрицы госпожи Фолькман, помоложе да поглупее и чтоб не так о себе мнили. Она весь вечер сумасбродничала, а вырез ее блузки был еще глубже, чем вырез утреннего пуловера, но ведь тут была еще Анна! К тому же госпожа Фолькман — дама, бессмысленно и думать об этом, но она подавала ему бокал за бокалом, заставляла танцевать с Анной, заводила опасные разговоры, создала полумрак в комнате, интерпретировала свои картины, села к роялю, играла Листа и Рахманинова, да так, что Ганс вовсе потерял голову, ему уже море было по колено, но тут Анна резко поднялась и попросила мать прекратить игру, она едва не кричала и чуть не плакала и, выпалив «спокойной ночи», выскочила из комнаты. Он поцеловал хозяйке дома руку, вместе с ней, словно был ее давнишним сообщником, поулыбался вслед убежавшей Анне и ушел. Ночной воздух был безучастно прохладен, соседние виллы дремали в садах, и Ганс рад был, когда добрался до города, очутился в квартале, где еще кипела жизнь, где удовольствие срываешь нетерпеливо и наспех, точно урожай в поле, над которым нависла градовая туча: угроза наступающего дня загоняет людей в увеселительные заведения, день начинается здесь еще с ночи, хотя лучше бы он никогда, никогда больше не начинался, а потому — даешь музыку, громкую, быструю, ослепительно яркие многоцветные огни и вино, чтобы защититься от наступающего, от нового дня… А в четыре часа все погасло, в четыре часа девицы убрали руки, стянули с себя раскрашенно-праздничные личины, опустили уголки губ, так что следа не осталось от улыбок, перед посетителями выросли официанты, выписывая в крошечных блокнотиках свои приговоры и вручая их листок за листком боязливо вскидывающему глаза гостю, и капелла как-то враз застыла, инструменты мгновенно испустили дух, и их тотчас — а они и не сопротивлялись — похоронили в потрепанных футлярах…