Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)
Неподалеку от них не опознанный никем покамест рекордсмен мiра в тяжелой атлетике, одетый в драгоценный пушистый пиджак со множеством лишних клапанов и перекидок на пуговицах в виде половинок футбольных мячей, пил перцовку, закусывая маслинами.
Он пил бы – не так, закусывал бы – иначе, если бы не сидели с ним за столиком навещенные им внезапно друзья: мастер спорта по плаванию Эдик Шойхет, теперь тренер, и Женя Кочанов, бывший когда-то членом сборной по боксу, кандидат исторических наук.
Рекордсмен скорее всего не пил бы вовсе, но ранним вечером – пять часов назад – он выскочил из своей московской квартиры, рванул в Быково, там старший кассир собственными ножницами вычекрыжил ему билет из лимитного блока – и после девяностоминутного лета рекордсмен звонил по диспетчерскому телефону Эдику, а тот Женьке.
Пили за кубок Европы.
Второй сезон пребывал рекордсмен в несказанном отчаянном страхе.
Второй сезон ровно за трое суток перед предстоящим соревнованием приезжал к нему на дом врач-экспериментатор исследовательского отдела министерства Сергей Степанович Коптев и привозил с собою в портфеле плоскую шкатулку темного дерева. В круглых ее пазах размещались три одинаковых пузырька с притертыми пробками. Сергей Степанович отмыкал защелку, откупоривал определенный пузырек, погружал туда иглу заранее собранного шприца и делал рекордсмену неболезненный вкрадчивый укол – недалеко от дельтовидной мышцы и трицепса.
На следующий день рекордсмена кололи из другого пузырька. И за двадцать минут до начала первой попытки в рывке Сергей Степанович, возникший в раздевалке, подавал рекордсмену пластмассовую стопочку-наперсток, в ней пахло солодом и зубной пастой – содержимое последнего пузырька.
Об уколах. Если беспокоит, в принципе можно и в ягодицу.
Что в пузырьках. Витамины.
О глотке из стопочки. Если неприятно, заешь крошкой печенья – на.
О действии. Укрепляющее вообще.
Как всякий человек, рекордсмен не любил уколов и опасался незнакомых лекарств. Но этого мало. Он – высокопоставленный спортяга , официально закрепленный за собственным телом, особо оплачиваемый и особо ответственный руководитель того, что ему принадлежало как бы не частным образом, а только числилось за ним, – он ненавистно-служило боялся каких-нибудь упущений, халатностей, ротозейств, за которые в конечном итоге отчитываться-то придется ему, а не тем, кто пусть и по праву, по специальному вкладышу в пропуск хозяйничают на его участке.
Хуже всего бывало, когда рекордсмен ненароком сосредотачивался на теле как на своем: уходил, ослабнув, со служебного поста. Тогда просматривались, проскальзывали в толще организма изменения, черные узкие хвосты щекотали рекордсменовы косточки, прикасались, осторожно трогали рекордсменову печень конусовидные клыки.Однажды доктор Коптев явился с непрокипяченным, как ему почудилось, шприцем. Он отправился на хозяйскую кухню – поджигать газ, водружать на него никелированный дезинфектор, – а рекордсмен слез с дивана и открыл шкатулку. На всех пузырьках белели этикетки, где типографским шрифтом означалось: «Министерство здравоохранения СССР. Смесь № 1. Смесь № 2. Смесь № 3».
– …В сумме троеборья зафенделячишь, – сказал Эдик Шойхет и поцеловал рекордсмена в скулу. – Качан, где у нас колбаска?
– Солененьким закуси, – плюнул в него маслинной косточкой рекордсмен.
Эдик отстранился, и косточка влетела в прическу одной из Колькиных поклонниц, застряла у нее между локонами: их кутеж был ближним к рекордсменскому от прохода.
Рекордсмен, смутясь, воздвигся, накренив столик, – покатилось, посыпалось убранство, – мирно засигналил стаканом. Кто-то узнал его, кто-то не узнал, и он пошел извиняться.
Оркестр играл из нового фильма «Карнавальная ночь».
– Номер раз, – улыбнулся рекордсмен и взял плачущую поклонницу за шею.
– Номер два, – и он поддел ее за подбородок.
– Номер три, – и он повлек ее головку к себе, желая губами выбрать из волос косточку, проглотить – в юморе, но от чистого сердца, потом совместно залить эту косточку шампанским, столы сдвинуть, потанцевать – и сказать девушке во время танца: «Я маслины буду кушать всегда с косточками – пусть у меня аппендицит заболит…»
Колька ударил рекордсмена кулаком под ухо – куда только что поцеловал Эдик Шойхет.
Рекордсмен отшатнулся – и попал взглядом в зеркало.
Ему вводят витамины, положительно влияющие на вес и тягу: витамины позволяют заделать соперников на кубке европейских, – какой-то закрытый конский возбудитель высшего качества, КВВК, – перенапряжешься и накроешься медным тазом, – но до кубка еще далеко, а он уже стал хилым и неузнаваемым, его метелят кому не лень, по ушам колотят.
Он ответил Кольке тычком-пинком раззявленной ладони, споднизу, вхляст.
Расщепленные челюстные салазки пробили Кольке противную удару щеку; кровяные створоженины повисли на чулках поклонницы – Колька упал ей в колени, она в ужасе выпрямила ноги, и он съехал по ним, прилип раной к цветному линолеуму.На афишную доску в простенке магазина «Диетические продукты» и управления пожарной охраны клеили да клеили, покуда не поднялось до бортиков рамы.
Сегодня снимали все сразу, переламывая, отгибая задубевшую стослойную бумагу, решив начисто открыть щит-основу. Не отстал от щита лишь самый первый рядок: листы над ним покоробились, эти изначальные афиши были двух видов – цирковая и хоровая.
Торжественными жирными красками изображался на цирковой могучий гигант в златотканых трусах. Его плечи были обременены сверкающей конструкцией лестничек и площадок, по которым разместилось несколько гигантов поменьше, а на вширь разведенных его руках свободно упражнялись русые силовые гимнастки.
Пузырчато-синим с размазом исполнена была афиша республиканской хоровой капеллы.
Костюмы на участниках казались обычными; сорочки же – не под галстук, но с аграмантовыми воротничками на бомбошках. Первый строй с народными инструментами к локтю. А во втором строю, под самый обрез группового снимка, стоит певец, которого никакая ретушь не берет – хоть рисуй его индивидуально или удали вовсе: рожа свернута влево по оси.
Если заранее не знать, что с ним такое, то представляется, будто в процессе экспонирования он несвоевременно дернулся, а заново щелкать всю капеллу из-за одного шустряка не сочли обязательным.
Я глядел не отрываясь на эту афишу; а незаметно возникший дед – размером с поварскую вилку, в парусинковом картузе давным-давно отмененного государственного фасона – глядел со мною вместе: как подготавливали в определенной последовательности кинопрокатные, гастрольные, лекционные и об условиях переселения в приамурские совхозы объявления.
Меленько трепеща, дед совался мне под плечо, пытаясь уяснить, что именно я обнаружил или чего жду.
Г-образно закрепленный на палке квач омакнули в низкое ведерко с крахмальным варом, хватили – веерно, вдоль, поперек, косым крестом – по рекордсмену-циркачу и Кольке-хористу – и одну за другой распластали по ним новые афиши, постепенно распуская веские рулоны, пригнетая бумагу квачом, чтобы проклеить ее хорошенько, сплотить с доскою.Смерть Манона
Когда на Тюринке зарезали Шамиля, по всему тому пространству неделю не гуляли мусора, но – по трое – люди с парка Горького, Пушкинской и Лермонтовской – с трауром в виде муслиновой черной повязки на рукавах костюмов или сорочек – искали кто?
Под гроб Шамилю закатили бутылку водки и пачку сигарет «Джебел».
Шамиль «Джебел» не курил, я точно помню. Он раз шел в воскресенье со своею Зорькой мимо ресторана «Динамо», а мы с Уханом стояли у штакетника. И послал Шамиль Ухана в «Динамо» взять у швейцара пачку «Фемины»: двойной длины болгарские сигареты с золотым началом: красная крышка с курящей девкой. Шамиль дал сигарету Зорьке, сам закурил, мне выделил – я кинул за спину свой, едва половинный окурок и взял феминину.
Ухан спросил:
– А мне?
– Рука в говне! – обрадовалась Зорька.
Но зарезали Шамиля после танцев в саду имени Шевченко, Зорька на похоронах ничего не соображала от крика: «Шамильчик, Владичек, зачем ты его не убил, скажи, кто тебя тронул, я его сама загрызу, только ты ж мне не скажешь, Владичек, ничего не скажешь, не скажешь мне, почему ты мне не скажешь?!» – а меня никто не спросил бы.
Все знали, что Шамиля убили, а когда Манон повесился, никто не знал.
Манону было лет тридцать пять.
В квартире моей покойницы тетки стояла печь: в бывший корпус монастырской странноприимницы центрального отопления не провели, газа тоже не подключили. Медленно раскалялись чугунные круги-конфорки, посаженные заподлицо. Каждый круг состоял из трех колец. Сначала, не меняя цвета, круги тускнели. Потом заплывали серединные кольца алым, мерцали светло-светло-серым. А наружные круги лишь в момент наивысшей силы жара проникались подземно-вишневым – до темной ночи. И это было все для них – и такого цвета был Манон: шея, уши, щеки, волосы – одно в одно, без отличий.
Манон ничего не делал – не хотел. Он стоял у ворот своего пятьдесят четвертого номера в ярко-синем пальто: как снял его с артиста Киевского драматического театра, так и остался стилягой времен первого искусственного спутника Земли, блатным крестьянином с накладными карманами.
