Сильви Жермен - Взгляд Медузы
Голос, почти сближающийся с безмолвием, умеряемый неуверенностью, боязнью, приглушенный давним огорчением, оттого что его плохо и неверно слушали в те уже далекие времена, когда он говорил о любви. Для Люси это голос мечтательности и легкой смуты воображения, в точности так же, как и у Лу-Фе. Оба они устремлены к дальнему: Лу-Фе без конца поднимает глаза к звездам и говорит только сквозь них; Иасинт же разговаривает лишь с иностранцами через большие расстояния.
Иасинт Добинье — страстный радиолюбитель, и после перехода на пенсию почти все время отдает этой своей страсти, отправляя свои и ловя чужие послания. В каморке в самом конце дома он установил радиопередатчик и радиоприемник, устроив там свою радиостанцию — «большое ухо», как называет ее Люси. Однако Алоиза весьма скептически относится к увлечению мужа. «Друг мой, что у вас за нелепые игры? — регулярно бросает она ему. — Дома вы молчите как рыба, но зато получаете странное удовольствие от многочасовых разговоров с иностранцами, разбросанными по всем концам света. Нелепое времяпрепровождение! А эта ваша чудовищная антенна позади дома! Когда вы, наконец, все-таки уберете это уродливое сооружение, отпугивающее птиц?» Но Иасинт, который вообще-то во всем слушается жену, в этом пункте стоит твердо: большую вертящуюся антенну, которая позволяет ему связываться с корреспондентами из разных стран, он не уберет ни за что. Более того, он заботливо ухаживает за ней. В течение многих лет подлинная жизнь Иасинта сосредоточена вокруг этой высокой антенны. И вовсе она не отпугивает птиц, как утверждает Алоиза; воробьи очень часто порхают вокруг нее, и их чириканье аккомпанирует голосам незримых собеседников, прилетающим с дальних краев света.
И хотя Иасинт крайне неловко чувствует себя на этих семейных собраниях, как, впрочем, в любом обществе, тем не менее он не без изысканности исполняет роль хозяина дома. Фердинан, его пасынок, демонстративно скучает, даже не пытается этого скрывать. Он крошит хлеб, катает из мякиша шарики и укладывает их в пирамидки около своей тарелки. В разговорах между гостями, которые его мать изо всех сил старается оживить, он не принимает участия и, похоже, даже не знает, как зовут его соседей по столу. Фердинан терпеть не может общества стариков: от их разговоров, в точности как от их одежды и волос, кисло попахивает затхлостью и пылью; у них предвкусие смерти.
Фердинан медленно выпивает бокал вина, он все делает медленно, неторопливо. Но пьет гораздо больше, чем все остальные за столом. Розовое вино не бросается ему в лицо, как некоторым другим сотрапезникам. Взгляд его остается по-прежнему тусклым, а настроение хмурым. Вино, выпитое в кругу семьи, не столько возбуждает его, сколько вгоняет в сонливость. Другое дело вино и напитки покрепче, которые он пьет один за стойками бистро, от них его душа теплеет, и иногда по вечерам, возвращаясь домой, он пошатывается. Возможно, его тоже, как Иасинта и Лу-Фе, влечет к себе какое-то таинственное далеко, вот только никто не знает какое. Но Люси не задает себе подобных вопросов, она просто восхищается братом таким, какой он есть; это ее старший брат, который был уже почти что взрослым, когда она родилась. Он — один из столпов ее вселенной, совсем еще новенькой, совсем еще простенькой, но очень прочной. К тому же его овевает легенда, которая производит большое впечатление на девочку, чрезвычайно падкую на сказки: Фердинан очень давно рожден ее мамой, но от другого мужа, героя последней войны, павшего на поле брани. Он — дитя маминой юности, плод великой любви мамы, если верить ее словам. И отсвет этой отлетевшей юности, красоты погибшей любви падает на Фердинана. В глазах Люси он немножко похож на печальных, изгнанных из своего королевства принцев, и она восхищается им и в то же время жалеет, потому что она-то владычествует в своем королевстве, пусть даже оно в сто раз скромнее, если брать во внимание блистательное происхождение Фердинана.
* * *Звяканье тарелок, и вот главное блюдо пасхального обеда. Баранья нога, нашпигованная чесноком, с картофельным пюре и белой и зеленой фасолью. Пузатая соусница белого фарфора с двумя носиками для постного и жирного соуса переходит из рук в руки. Люси накладывает пюре к себе на тарелку горкой, в середине ее проделывает колодец и льет в него соус. Коричнево-золотистый соус переливается и течет по склонам картофельной горки. «Это извергающийся вулкан!» — радостно кричит Люси. «Люси! — мгновенно вмешивается мама. — Успокойся и ешь аккуратней! И не забывай фасоль, обязательно нужно есть зеленые овощи». Люси замолкает, но тут же незаметно прокапывает туннель в основании вулкана из пюре. Жирная, пахучая лава растекается по тарелке, затапливает овощи и мясо. Наконец она пробует блюдо. Жует баранину, но что-то не дает ей покоя. Она думает о ягнятах, которые так пугаются всякого пустяка, о том, как они тоненько блеют, словно просят о жалости и сострадании. И надо же, именно их бестрепетно режут, чтобы воздать память самопожертвованию самого милосердного из всех существ, когда-либо являвшихся в этот мир.
Но очень скоро один из сотрапезников, Франсуа Шармий, двоюродный дед ее мамы, отвлекает Люси от этих сбивчивых мыслей. Его считают слегка тронутым, но списывают странности на весьма почтенный возраст. Последняя его страсть — волчки. У него их целая коллекция, и несколько штук он принес с собой. Один волчок он подарил Люси: широкий, из лакированного дерева, с одной стороны розовый, с другой фиолетовый, раскручивается он серебряной веревочкой. Мама тут же запретила Люси играть с ним во время обеда, но запрет не распространяется на старика-дядюшку, и потому тот безнаказанно забавляется своими волчками, извлекая их из карманов и запуская между двумя глотками; при этом он радостно кричит «хоп-хоп-хоп!».
Люси зовет его дядя Перец из-за мании перчить все блюда, в том числе десерт, кофе и даже вино и шампанское. Он никогда не выходит из дому без трех чеканных серебряных перечниц — одна для черного перца, вторая для белого и третья для зеленого. Он выставляет их в одну линию перед тарелкой, а сейчас как раз перчит бокал вина сен-эстеф; из перечницы сыплется облачко черного перца, от которого расчихалась его соседка слева, Коломба Лормуа. Она — тетя Алоизы со стороны матери.
Тетя Коломба — вдова, скоро будет пять лет, как она потеряла мужа, но не проходит и дня, чтобы она не оплакивала его смерть. Все присутствующие уже наизусть знают историю трагикомической смерти «бедного Альбера», как неизменно называет его безутешная вдова. Тетя Коломба десятки раз уже рассказывала про то, какой необычный способ избрал Господь, чтобы призвать раба своего Альбера к себе в небесные чертоги. Даже маленькая Люси во время визитов вместе с мамой к тете Коломбе уже несколько раз слышала печальную историю про то, как бедный Альбер неожиданно погиб на пороге гостиницы в Брюсселе, когда ему на голову свалилась вывеска, нависавшая над входом. «Ах, — привычно плакалась вдова Коломба, — я так была счастлива с дорогим моим Альбером вплоть до того дня, когда на голову ему рухнул „Белый Ангел“. Бедный Альбер умер мгновенно! Он даже ахнуть не успел! И можете себе представить, он уже лежал бездыханный, а „житана“ еще курилась у него в руке! А на улице мерзость какая-то сыплется с неба! Моросит и моросит, никак не кончится, а небо серое, ни просвета, и поэтому-то я решила подняться к нам в номер и взять зонтик. И вот я иду в номер, а бедный Альбер остался стоять на пороге этой проклятой гостиницы и курил. Но что же я увидела, когда вернулась с зонтиком? Господи Боже!.. Бедный Альбер лежит на земле, вся голова в крови! Ах, мой бедный Альбер!..»
Тетя Коломба не уставала пережевывать обстоятельства внезапной гибели бедного Альбера, и всякий раз перемежала повествование горестными вздохами и короткими томными всхлипываниями. Первое время Люси никак не могла взять в толк эту невероятную историю, все понимала не так. «Белого Ангела» она воспринимала буквально: страшный ангел, белый от ярости и гнева, обрушился с неба, с которого перед этим сыпалась какая-то непонятная мерзость, и поразил дядю Альбера в голову. И потом была еще житана, которая дымилась в руке у мертвого, и это ставило Люси в совершеннейший тупик. Житана значит цыганка, а про цыган, которых называют еще бродягами, рассказывают множество страшных историй: все они воры, бездельники, обманщики и разбойники, и единственное, что они умеют делать, это играть в карты да пырять ножом. Говорят даже, будто они все немножко колдуны, способные навести порчу на животных и на людей, которые их обидели. А еще страшнее то, что они при возможности воруют маленьких детей, а потом куда-нибудь продают их. Все их стерегутся. А что до цыганок с ярко блестящими глазами, которые смотрят с безмерной гордостью, с обвораживающими голосами, длинными черными, как смоль, кудрями, повязанными платками кричащих цветов, чьи движения стремительны, как у диких кошек, то они слывут еще в сто раз опаснее. Их руки вездесущи, они хватают вашу ладонь, чтобы по ней якобы предсказать вам судьбу, залезают к вам в карман, чтобы очистить его, и даже проникают к вам в душу, чтобы посеять в ней безумие и ужас. Колдуньи! Все они колдуньи!
