Сильви Жермен - Взгляд Медузы
Ее зовут Люси Добинье. В ней нет ничего от вундеркинда и нет никаких странностей. Она просто восьмилетняя девочка, всегда веселая и жизнерадостная. Если и есть в ней что примечательное, так это глаза — огромные черные глаза. Они всегда смотрят прямо и искрятся весельем. У нее длинные черные волосы, которые она заплетает в косички. Она кокетлива, любит яркие заколки, бусы из раскрашенного дерева или цветного стекла, любит красивые платья, цветные носки. «Дочка у меня уже сейчас помешана на тряпках и побрякушках, чувствуется, растет будущая модница!» — говорит ее мама. Однако ало-красный шерстяной шарф, которым укутана ее шея в этот холодный февральский день, вовсе не свидетельство щегольства; это — орифламма. Это знамя единства, ярко-красный знак ее дружбы с тем, кого она называет Лу-Фе. Это ей пришло в голову носить одинаковые шарфы. И цвет выбрала она. Когда мама накануне Рождества спросила ее, что она хочет получить в подарок, Люси ответила: «Шарф, и не один, а два! Два одинаковых шарфа, красных! Самого красного цвета, какой только бывает!» Посмеиваясь, мама сказала: «Ну, понятно. Второй для твоего кавалера, да?» Но у Люси отвращение к этому слову: оно хорошо для взрослых и дураков, но не имеет никакого отношения к ним с Лу-Фе. Для нее он куда больше — для нее он брат-близнец. Как-то на улице она встретила женщину, которая вела за руки двоих детей, до того похожих, что не отличить. И эта встреча так поразила воображение Люси, этот феномен представился ей настолько замечательным, что она решила: быть близнецами — это превыше всего. В сто раз превыше, чем быть обычными влюбленными. Вот так свою дружбу с Лу-Фе она скрепила этим прекрасным словом, которое, по ее мнению, лучше и яснее всего подразумевает и выражает полноту и высоту любви. И неважно, что ее новоявленный брат-близнец старше, чем она, что он рыжий, а она брюнетка, что глаза у него карие, а у нее черные-черные. Ведь и собственный брат Люси Фердинан, который у ее мамы остался от первого брака, старше ее на семнадцать лет, и волосы у него светлые, цвета зрелой пшеницы, а глаза голубые. Все эти внешние подробности не имеют никакого значения. К тому же она родилась под знаком Близнецов — наверно, это что-то значит. Так что теперь они носят эти замечательные красные шарфы как подтверждение и демонстрацию их дружбы. Для Люси это вполне достаточное доказательство.
Дружба их началась больше двух лет назад, когда Люси перешла из начальной школы в коллеж, где учится Лу-Фе. Они были соседями, и так получилось, что стали ходить в школу вместе. Люси живет на улице Плачущей Риги, которая перпендикулярна улице Птицеловов. Улица Плачущей Риги расположена на краю городка и, поворачивая под углом, ведет к болотам. Как раз на вершине угла и находится дом семейства Добинье. Красивый дом за зеленой решетчатой оградой, между оградой и домом подстриженные кусты букса, цветут шиповник, штокрозы и люпин.
Названием своим улица обязана старинной легенде, из которой следует, что когда-то здесь, вдали от жилья, стояла рига, и якобы рига эта была заколдованная. Стоило спуститься ночному мраку, и из риги доносились отголоски унылого и мелодичного плача. В ней обитала несчастная фея. Никто никогда не видел бедную эту волшебницу, в чьем сердце жила одна только печаль, но плач ее у всех вызывал жалость. И даже небо в конце концов сжалилось над ней: однажды во время грозы в ригу ударила молния. Слезы феи испарились в огне, спалившем до основания давно уже заброшенную старую ригу. С языками пламени и дымом горе феи улетело в небо и растаяло в нем. На земле осталось только воспоминание о ее слезах, а это место получило такое название в память о наконец-то смолкших рыданиях.
Дружба Люси и Лу-Фе начиналась на дороге в коллеж сентябрьскими утрами. Они вместе шагали в редеющем утреннем тумане и поначалу стеснялись разговаривать. Потом пришли холодные зимние утра, белые от инея, но теперь они уже болтали, смеялись, и изо рта у них при каждом произнесенном слове, при каждом взрыве смеха вырывались облачка пара. А затем были весенние утра, оставлявшие на губах обоих детей, ставших поразительно разговорчивыми, сладкий и свежий привкус. Люси, читавшая одни только сказки и легенды, засыпала своего друга невероятными историями, в которых действовали феи, волки, злокозненные блуждающие огоньки, сильфы и привидения. Лу-Фе давал волю своему астральному лиризму. Воображение девочки оживляло и расцвечивало знания мальчика; феи и колдуны перекочевывали с земли на небо, встречались с божествами, низверженными на далекие планеты. А когда настало лето, Люси и Лу-Фе были уже неразлучны и сменили дорогу в школу на исследование новых дорог. Люси водила Лу-Фе по своим владениям — болотам, полям и лесам, а он показал ей свой чердак-обсерваторию. Потом опять пришла осень, пролетел еще один год, и теперь шла третья зима их дружбы. Но ей суждено быть последней, которую они проведут вместе. Лу-Фе так стремительно перескакивал из класса в класс, что перешел уже в последний. На следующий учебный год ему придется уехать. В их маленьком городке нет лицея. Лу-Фе поедет учиться в большой город и будет жить там в пансионе. Близящееся расставание огорчает Люси. Но она утешается мыслями о том, что очень скоро у нее будет новая комната, и когда ее друг приедет, она сможет пригласить его туда. А сейчас она занимает малюсенькую комнатушку между спальнями мамы и папы. Новая ее комната будет готова летом.
Для Люси это будущее переселение внутри дома — большое событие. Она покинет тесную каморку, где жила, пока была маленькой, и получит большую комнату в другом конце коридора. Новая ее комната находится на восточной стороне дома, окна выходят в огород. За забором огорода расстилаются поля, луга, а еще дальше лес. И конечно, болота. История этого края связана с историей болот, в которой есть отзвук легенды. Во времена короля Дагобера сюда пришли монахи. Они валили деревья; земля была неподатливая, места неприветливые и скудные, почва кислая, но монахи черпали терпение в молитвах и духовных гимнах; они копали землю, возводили дамбы, собирали, как манну небесную, дождевую воду и повторили чудо Христа, умножившего рыб; птицы начали гнездиться по берегам дремотных вод, в камышах, в тростниках, во мхах. Птицы остались. А монахи исчезли. Но небо по-прежнему смотрится в зеркала серых недвижных вод прудов, что вырыли они — смиренную память о давно смолкших песнопениях. А птицы все так же поют: цепочка прудов, подобная монашеским четкам, не немотствует.
В огороде живет большущая жаба. Страшно старая, такая старая, что Люси кажется, будто она живет вечно. Иасинт, отец Люси, всю жизнь живет в этом доме, уверяет, что жабе почти сорок лет. На глаза показывается она редко, но ее слышно. Каждую весну после долгого зимнего молчания вновь звучит ее хриплый голос: на зиму она прячется под землю. Как только опускаются сумерки, раздается ее однозвучная низкая песня. Этот речитатив разносится в ночи, он как бы отбивает такт восхода луны на небосклон. Когда Люси была маленькая, она боялась жабы, но папа сказал ей: «Не бойся, она ничего плохого тебе не сделает, но и ты не обижай ее. Здесь ее владения. Эту жабу зовут Мельхиор, давным-давно я дал ей такое имя. А Мельхиор — это волхв, ты ведь знаешь». — «А кто такой волхв?» — спросила Люси. — «Волхв — это тот, кто много знает, ничего не забывает, кто верен и терпелив. Зимой Мельхиор спит, зарывшись в землю или запрятавшись в дупло старого пня. Спит вместе с землей. Весеннее солнце будит его, с приходом первых теплых дней он вылезает, спокойно сидит в молодой травке, смотрит на мир своими большими золотыми глазами и видит и слышит такие вещи, которые мы с тобой не способны заметить».
Иасинт прекрасно помнит тот день, когда Мельхиор поселился в огороде за домом. Случилось это вскоре после смерти отца Иасинта. Однажды вечером зазвучал голос глухой и печальный, как колокол, отсчитывающий минуты скорби и сетований. Жаба монотонно читала какую-то невнятную молитву, замешанную на весенней грязи, ночи и горе. Что это было — голос умершего, который не хотел покидать родные места, или плач по нему сына, неспособного заплакать? Порождением чьего сердца была эта странная тварь, таящаяся в огороде, — покойного или его сына? А может, то было просто сердце, подлинное человеческое сердце? Ведь сердце человека, когда им овладевает скорбь, когда в нем поселяется отчаяние, когда его охватывает холод, становится полым, пустым и отягощается внутренней этой пустотой; оно тогда раздувается от слез, обретает цвет и звучность бронзы. И в нем отзывается утрата.
Ведь человеческое сердце склонно к метаморфозам, порой оно отправляется в блуждания, в изгнание. Оно надолго задерживается в тех местах, которые оно любило, хотя тело, укрывавшее его в себе, придававшее ему облик, уже истлело в земле. Сердце умершего — это нищий, что бродит по земле в поисках памяти, в которой оно могло бы обосноваться. И точно так же сердца живых, которые возвращаются к жизни, как только пройдет первый приступ горя, тоже странники, бредущие во встречном направлении в поисках ушедших. Мельхиор пребывал на перекрестке этих двух дорог памяти.
