Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных
Превозмогая обожанье — это ведь и есть влажным взором. Прототип «Уфалея»?! Вот и приехали.
По мнению Алексея Пурина, имидж Бориса Рыжего значил дат него нечто большее, чем желание «походить на всех». «Европеец и не поймёт: как ни странно, Борис Рыжий любил этот несчастный и страшный мир. Этот мир был частью его Куши. Борис жил в нём, пользуясь свободами / на смерть, на осень и на слёзы, — жил им, стремясь алхимически претворить его безобразие в философское золото стихотворной просодии» (opushka. spb.ru/text/purinrigiy.shtml).
Заманчиво представить Бориса Рыжего шпаной со Вторчермета, этаким стихийным самородком. Самородки иногда имеют место, спору нет, но к Рыжему это не относится. Вот Александр Росков, чьё письмо я цитировал в начале статьи, был самородком, поэтом от сохи, точнее — от печки; его, деревенского печника из каргопольской глуши, огранивал сам Межиров, и Росков стал одним из просвещённых литераторов Русского Севера. Вы только посмотрите, какое элитарное стихотворение он выбрал у Бориса Рыжего, чтобы включить в свою микроантологию русской поэзии XX столетия (sukharev. lib. ru/Anthology. htm):
Писатель
Как таксист, на весь дом матерясь,за починкой кухонного кранаранит руку и, вытерев грязь,ищет бинт, вспоминая Ивана
Ильича, чуть не плачет, идётпрочь из дома: на волю, на ветер —синеглазый худой идиот,переросший трагедию Вертер —
и под грохот зеленой листвыв захламленном влюбленными сквереговорит полушепотом: «Вы,там, в партере!»
Да, Борис Рыжий иногда писал и так, потому что по существу он был аристократом духа. И хотя рос в лабиринте фабричных дворов, хотя породнился в своей сердобольной поэзии с этими дворами и их обитателями, сам, как отметил Сергей Гандлевский, «считал себя и был литератором, причём искушённым».
Перед высотами творчества поэта отступает в тень ипостась хулигана и высвечивается лучшее и подлинное. «Сухощавый, элегантный, мнительно самолюбивый, как молодой д'Артаньян, и в то же время приветливый, он был обаятелен и хорош собой… Галантно подарил моей дочери горшок комнатных роз» (Сергей Гандлевский). Галантная роза, подаренная на этот раз жене автора, фигурирует и у Ильи Фаликова, который размышляет о Борисе Рыжем в нескольких работах. Они носят литературоведческий характер (Рыжий в контексте поколений русской поэзии — в цепи великой хрупкое звено), но есть и личное, в частности рассказ о телефонных звонках Бориса накануне самоубийства.
Это были предпоследние звонки, а последнего Фаликов не услышал — ушёл побродить с заглянувшим к нему Рейном. «Именно в те три-четыре часа, пока мы гуляли, ко мне звонил из Екатеринбурга Борис Рыжий. Назавтра он погиб, а я улетел. Не избавиться от вины. Если бы нас не носило по Москве… а?»
Сложный вопрос.
В присутствии Пушкина
Куда существенней чувство вины, от которого давно и постоянно не мог избавиться сам Борис Рыжий.
Есть фотография такаяв моём альбоме: бард Петрови я с бутылкою «Токая».А в перспективе — ряд столовс закуской чёрной, белой, красной.Ликёры, водка, коньякистоят на скатерти атласной…
Стихотворение ошарашивает. Напитками нас не удивишь к их изобильному присутствию в поэзии и прозе Рыжего мы привыкли. Содрогаешься, уяснив, что на этот раз местом возлияния служат места национального поклонения. Пьянка во святыне.
… Подумать страшно, баксов штука, —привет, засранец Вашингтон!Татарин-спонсор жмет мне руку.Нефтяник, поднимает онс колен российскую культуру…
Всё узнаваемо: засранцы пиарятся, челядь пирует.
Где боль? Куда девался влажный взор? Взгляд поэта насмешлив и точен, сух и беспощаден.
…Стоп, фотография для прессы!Аллея Керн. Я очень пьян.Шарахаются поэтессы —Нателлы, Стеллы и Агнессы.Две трети пушкинских полянозарены вечерним светом.Типичный негр из МГУчитает «Памятник»…
Далее — страшное:
… читает «Памятник». На этом,пожалуй, завершить могурассказ ни капли не печальный.Но пусть печален будет он:
я видел свет первоначальный,был этим светом ослеплен.Его я предал.
Как любил говаривать сам Борис, базара нет. Спорить не о чем: конечно, предал. Предал дар, ясно сознавая, что допинги — предательство дара. Предал Пушкина, который верил во спасительное вдохновение и нам завещал работать этим старинным, проверенным способом, а про взбодряк и подогрев (см. словарь наркоманов) и слыхом не слышал. Предал маму («Я так трудно его рожала!»), предал отца, который научил его любить стихи. Предавал и терзался, терзался и снова предавал. (Только в песнях страдал и любил./ И права, вероятно, Ирина — / чьи-то книги читал, много пил / и не видел неделями сына.)
Дочитываем последнюю строфу, медленно:
Я видел свет первоначальный,был этим светом ослеплён.Его я предал. Бей, покудаещё умею слышать боль…
Кто бей? «Ты сам свой высший суд». Всё понимал. За четыре года до окончательного суда над собой написал:
…А была надежда на гениальность. Былада сплыла надежда на гениальность.
Точно ли, что сплыла, так и не успев реализоваться?
Сложный вопрос.
ИЗБРАННАЯ ЛИРИКА
1992
«Стоял обычный зимний день…»
Стоял обычный зимний день,обычней хрусталя в серванте,стоял фонарь, лежала теньот фонаря. (В то время Дантеспускался в ад, с Эдгаром Покалякал Ворон, Маяковскийвзлетал на небо…), за толпойсутулый силуэт Свердловскалежал и, будто бы в подушку,сон продолжая сладкой ленью,лежал подъезд, в сугроб уткнувшисьбугристой лысиной ступеней… —так мой заканчивался век,так несуетно… Что же дальше?Я грыз окаменевший снег,сто лет назад в сугроб упавший.
1992«Облака пока не побледнели…»
Облака пока не побледнели,Как низкопробное сукно.Сидя на своей постели,Смотрел в окно.Была луна белее лилий,На ней ветвей кривые шрамы,Как продолженье чётких линийОконной рамы.
Потом и жутко, и забавно,Когда, раскрасив красным небо,Восход вздымался плавно-плавно.И смело.А изнутри, сначала тихо,Потом, разросшись громыханьем,Наружу выползало Лихо,Опережая покаянье.
«Ещё луны чуть-чуть!» — развоюсь,Встану, сверкну, как гроза, и…
Не надо!.. Вдруг ещё небо размоюСвоими слезами.
1992, 2 марта«Где-то там далеко, где слоняются запахи леса…»
Где-то там далеко, где слоняются запахи леса,где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр…Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство,заломив локоточки за рыжие головы звезд…
там луна, не лесная, моя, по осенним полянаммечется, тая в полу —ночном серебре…Где я — отблеск луны в бледно-си…в бледно-синем тумане,где я — жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.
1992, сентябрь«Небо как небо, бледные звезды…»
Небо как небо, бледные звезды,Луна как луна.Конечная точка отсчета жизни —Бутылка вина,звездооборазные слезы.Мысли о том, что ты ненужный и рыжий.
Но все мы здесь братьяВ прокуренной кухне,А завтра как ухнет,И в белой палатеК небу прилипнет решетка из стали.Все мы здесь братья,мы просто устали.
1992, январь«Мне наплевать на смерть царя, и равно…»
