Юрий Мухин - Три еврея
Мне уже 59-й год, и я могу на Библии поклясться, что чем дальше идет жизнь, тем в общественном плане она становится глупее и глупее. Уже СССР в моё время руководили если не прямо подлецы, как Хрущёв и Горбачёв, то полуподлецы, как Брежнев или Андропов, если не прямо идиоты, то полуидиоты. Сейчас же хоть у нас в России, хоть на Западе, что ни правительство, то идиоты в квадрате и подонки в кубе. И уже в мое время это оглупление (а вызвано оно обюрокрачиванием общества) нарастало заметно. Я начал учиться в институте, когда преподаватели были, на мой взгляд, ещё достаточно свободны, и они могли использовать эту свободу, чтобы хоть чему-то научить студента. Ректором у нас был старенький Исаенко, и при нём дело с этим обстояло так.
Если, по мнению преподавателя, студент знал явно меньше, чем на удовлетворительно, то преподаватель возвращал ему чистую зачетку и предлагал прийти в другой раз. Никаких допусков к переэкзаменовке не требовалось. Попытки сдать экзамен можно было делать до бесконечности, у нас были упрямцы, которые сдавали какой-нибудь экзамен по году, и ходили они его сдавать раз 18–20. При таком подходе к делу преподаватель добивался, чтобы студент действительно выучил его дисциплину, а студента стимулировало отсутствие стипендии в период, пока у него есть задолженность.
А потом мудрецы решили «усилить дисциплину» и где-то в конце моей учебы ввели такое положение, что для пересдачи экзамена с двойки нужно было взять в деканате официальный допуск, причем количество допусков ограничивалось пределом, за которым следовало отчисление из института. И в какое положение попали преподаватели? Если они пару раз не поставят студенту оценку, то того выгонят из института, а кого тогда учить, за что деньги получать, если студентов не будет? Кроме того, получается так, что это преподаватель виноват, так как в ходе семестра не сумел студента научить. Другие ему поставили тройки, значит, сумели, а ты ставил двойку — не сумел. Раньше это было чем-то вроде личного дела между студентом и преподавателем, а теперь оно приобрело официальные и очень неприятные формы, причем скорее даже для преподавателя, нежели для студента. И стали преподаватели не выгонять бездельников с экзамена, заставляя их хоть что-нибудь выучить, а ставить им тройки. Кто от этого «укрепления дисциплины» выиграл?
ЭкзаменыНо я, слава Богу, учился ещё до этого маразма, и были тогда в ДМетИ оригиналы-преподаватели, которые гоняли нашего брата-студента как Сидоровых коз. Нам из этих оригиналов достались двое, но, правда, очень оригинальных — заведующий кафедры сопротивления материалов профессор Павленко и доцент кафедры теплотехники Аверин. Но о них позже. А с математикой нашей группе повезло с Масаковской, поскольку на этой кафедре был, по-моему, тогда доцент Кисель. Этого студенты тоже боялись как огня.
И вот наступила сессия после третьего семестра, готовлюсь я к экзамену по математике, чувствую себя в ней не ахти как, но не особо боюсь, поскольку Масаковская и экзамены принимала как-то равнодушно, авось, думаю, опять как-нибудь отхвачу у неё четвёрку. Бодренько прихожу на экзамен и ещё издалека вижу, что у аудитории как-то много народу толпится. Выясняю, что Масаковская заболела, что экзамен у нас будет принимать Кисель и что толпа студентов не из нашей группы — это жертвы Киселя, которых он уже успел выгнать с экзамена и которые теперь пришли на очередную попытку. Ну, думаю, влип! Теперь, думаю, и тройку придётся обмывать как орден.
Захожу, взял билет, сел. Кисель принимал экзамен вдвоем с ассистентом, их столы были сдвинуты. Ну, думаю, есть шанс — надо попасть к ассистенту. Начинаю готовиться и слушаю, как принимает экзамен Кисель, а делал он это не так, как все. Все сначала слушают ответ студента на теоретические вопросы в билете, а потом смотрят, как он решил примеры, а Кисель — наоборот: начинает с примеров, и если там ошибка, то выгоняет беднягу, не слушая ответов по билету. По сути он прав: если не умеешь применить математику на практике, то кому нужны твои теоретические знания? Прав-то он, может, и прав, но бедному студенту от этого не легче.
Что-то я по вопросам в билете вспомнил и написал, начинаю решать задачки, и первая из них такая, какие я решал доморощенным способом. Ну я её так и решил. Решил как-то и остальные и затаился. Смотрю, удобный момент: ассистент взял зачетку, чтобы вписать оценку, а Кисель только что выгнал студента и к нему сел очередной. Я мигом подскакиваю к ассистенту, а тот вписывает оценку в зачетку так медленно, как малограмотный. Кисель же в это время трах-бах — почиркал задачки и отпустил жертву, а я как дурак уже стою и изображаю готовность сдать экзамен. Ну он, само собой, показал мне властным жестом, что нужно садиться к нему. Берёт у меня листок с решенными примерами и сразу же:
— Это что за двойку ты здесь намалевал?
— Это я вместо «С».
— Что?? Да ты понимаешь, что такое «С»? Как ты вообще с такими знаниями посмел явиться на экзамен?
Но я уже был не салага-первокурсник, меня так просто с экзамена не выкинешь.
— А я именно таким способом решал эти задачи и раньше, и решение у меня всегда сходилось с ответом.
— Чепуха! — и двигает ко мне мою зачётку.
И вот тут случилось то, в чем я, как полагаю, силён. Поскольку я всё же из-за решения задач понимал эту часть математики, то вспомнил тот табличный интеграл, который мне был нужен, в мозгу моментально всплыло, как правильно этот пример нужно решить. Я беру у Киселя свой листок, разворачиваю к себе и начинаю под своим неправильным решением решать правильно. И что поразительно, я не только получил тот же ответ, но случилось и то, чего я не ожидал, — мое дурацкое решение оказалось короче правильного! И я говорю Киселю:
— Вот видите: мой способ гораздо эффективнее вашего!
Было очевидно, что я ошарашил Киселя, он сбавил тон, начал искать у меня ошибки в алгебраических преобразованиях, но их не было, начал объяснять мне смысл этой постоянной «С», говорить про то, что совершенно дико и неправильно заменять её произвольным числом, поскольку это число определяется при решении конкретных практических задач. Мы поменялись ролями, теперь не он мне, а я ему задал вопрос, на который у Киселя не было ответа. Теперь мне впору было выгонять его с экзамена, поскольку, как ни крути, но не может быть совершенно неправильным способ, который дает правильный результат! Кисель не стал больше ни о чем меня спрашивать, он взял мою зачетку и вписал «отл.».
По сей день я не знаю, разобрался ли Кисель в том, что произошло, в том, почему при всей глупости моего решения ответ получался правильным, а решение короче. Мне-то это было уже «по барабану». Получить у Киселя «5» — это было ого-го!
Не знаю, то ли инстинктивно, то ли в силу какого-то природного любопытства, но я в институте стремился понять те лекции, которые нам читали. Из-за близорукости я сидел обычно на передней парте и никогда не стеснялся перебить преподавателя и попросить его объяснить то, что мне было непонятно. Должен сказать, что помню только одного, который был этим недоволен, но он был молод, и думаю, что и сам по-настоящему не понимал, что читает. Остальные же преподаватели относились к этому очень спокойно и даже благожелательно.
(Спустя много лет я сам читал лекции бригадирам и понял, как тяжело это делать молчащей аудитории. Ведь не имеешь обратной связи и не понимаешь, в чем дело: то ли ты так хорошо читаешь, что всем все понятно (чего быть не может), то ли ты читаешь так плохо, что тебя вообще никто не понимает и все тихо дремлют.)
Помню случай с профессором Павленко. Мне он помнится крупным седым стариком, который вечно ходил, как апостол Петр — со связкой ключей. На экзаменах тоже зверствовал, одному студенту нашей группы за наглость зачетку выбросил в форточку, и тому пришлось искать её в сугробах, правда, кафедра сопромата была на первом этаже, и далеко зачетка не улетела. Сижу у него на лекции, он на доске выводит какую-то формулу и объясняет, откуда что берется. Вроде все понятно, я записываю, и вдруг после третьего или четвертого преобразования у него неизвестно откуда появляется коэффициент «7». Он продолжает преобразования и снова пишет этот коэффициент. Я бросил писать и спрашиваю:
— А откуда это у вас взялась семерка? — Павленко разворачивается, бросает мел на стол и, обращаясь к аудитории, гремит: — Балбесы! Вы что это переписываете с доски, не понимая что! Слава Богу, что нашелся хоть один, который следит за мыслью и пытается меня понять!
Хорошо, что я успел его спросить, а то бы он и меня в балбесы записал. Я получил по сопромату пятерку, хотя уже не помню, сдавал ли я его Павленко или его ассистенту.
А с Авериным было совершенно по-другому. Ветеран войны, инвалид, читал он лекции хорошо, пытаясь донести до нас свой непростой предмет — теплотехнику. Вопросы ему можно было задавать в любое время лекции, отвечал он охотно. И вот однажды он выводит на доске какую-то формулу, я записываю череду символов и вдруг перестаю понимать смысл сделанного им преобразования. Я был уверен, что тот интеграл берется не так, но вместо того, чтобы спросить, почему он взял его по-другому, бросил записывать дальнейший вывод и записал только конечную формулу. Перед экзаменом Аверин сообщает нам, чтобы мы не трудились писать шпаргалки, поскольку он на экзамене разрешает пользоваться всем, чем угодно: конспектами, учебниками и т. д. Кроме того он объявил, что в качестве дополнительного вопроса он задаст один из двух: расчет тяги дымовой трубы или расчет производительности методической печи, при этом он написал на доске необходимые уравнения. Мы уже знали, что сдать Аверину экзамен очень непросто, и в его послаблениях видели какой-то подвох, но не понимали, в чем он.
