Сергей Алексеев - Чудские копи
Проветрился и проморгался он примерно через полчаса, но и то перед взором, словно черные дыры, все еще стояли влажно-блестящие зеницы Эвелины Даниловны...
Едва ориентируясь на ночных улицах, Балащук вышел на остановку, к Заводскому мосту и, не задумываясь, сел в первый попавшийся автобус. И только тут постепенно пришел в себя и стал соображать самостоятельно, то есть думать так, как всегда, сам по себе, без какого-либо вмешательства. Но заметил одну странную особенность, которой прежде не было: при одном воспоминании об Айдоре, она в тот час как бы возвращалась к нему и бесплотно существовала где-то совсем рядом, почти осязаемо. Глеб даже не гадал, отчего это происходит, воспринимал как данность, и, думая о ней, он параллельно стал осмысливать положение, в котором очутился.
Команда, с которой он работал, хоть и состояла из бывших силовиков, по-прежнему оставалась очень сильной и влиятельной, и потому только Казанцев скрипел зубами, но ничего поделать не мог. И чтобы управлять этими людьми, Глеб умышленно унижал их, иногда откровенно издевался, невзирая на разницу в возрасте, поскольку еще не знал таинства, как можно легко и надежно сдружиться, сродниться с ними – всего лишь посмотрев друг другу в глаза. Пока все было в порядке, они терпели, хотя наверняка каждый из них откладывал в тайную копилку монеты обиды и даже ненависти.
И теперь эта же сила и влиятельность, помноженная на накопления, оборачивалась против него. Один только факт, что его вероломно сдали в больницу, однозначно говорил о перевороте: сейчас они попытаются отнять бизнес и пойдут на любой беспредел. Противостоять им мог сейчас только один человек – Казанцев, однако сдаваться на милость бывшего свояка Балащук был не готов. Но как броться за свою компанию, кого позвать на помощь, к какому третейскому судье обратиться, он сейчас сообразить не мог. Все, что раньше грело разум, возбуждало спортивный азарт и ярость, еще было живо, щемило самолюбие и даже кровоточило, но както тупо, словно заглыхающая боль, когда вырвут зуб.
Он стоял на задней площадке полупустого автобуса, глядел в убегающие улицы и перебирал в памяти имена людей, которые смогли бы укрыть его хотя бы на одну ночь или помочь выбраться из города. Среди множества тех, кого хорошо знал и с кем был близок, не мог найти ни одного. Нет, верные ему были, например, Алан или тот же Шутов, бывший в вечной оппозиции ко всем и вся, но о них хорошо известно команде, которая наверняка им завидовала. К тому же неизвестно, где они сейчас, если бард звонил от матери из Осинников, а в карманах ни телефона, ни документов, ни денег...
И вдруг без какой-либо подсказки в сознании всплыл образ хранителя геологического музея, можно сказать, недавнего противника, и сразу же возникла надежда. Этот не выдаст и поможет! Да и никому в голову не придет искать его в музее...
Балащук уже забыл, когда в последний раз ездил на городском транспорте, не знал ни маршрутов их движения, ни остановок, поэтому перешел ближе к выходу и стал смотреть сквозь широкую, стеклянную дверь, ориентируясь по улицам. Судя по всему, автобус шел в центр, по проспекту Кирова. Редкие пассажиры в салоне сидели с отстраненным видом, глядели в разные стороны, и на Глеба никто не обращал внимания. Это было хорошо, но он, все еще увлеченный недавним открытием, помимо воли своей повернулся к ним и сказал:
– Люди, смотрите друг другу в глаза! Пока светло и пока вы близко!
Пассажиры запереглядывались, кто-то усмехнулся, верно приняв его за пьяного, а кто-то и вовсе отвернулся, но в это время открылась дверь, Балащук вышел на улицу и, оказалось, вовремя: от остановки на проспекте Металлургов до Геологического музея было совсем близко.
Тут же и созрело шальное решение: нужно дождаться утра, прийти в офис и посмотреть им в глаза. Каждому!
Даже в центре города он шел открыто, хотя видел некоторое оживление милицейских машин, несущихся с мигалками, и патрульных нарядов в пятнистой, омоновской форме, явно приглядывающихся к прохожим. Несмотря на это, он благополучно добрался до музея, зашел со двора и постучал в ободранные взрывом двери. И только сейчас подумал, что все события, перевернувшие, сокрушившие его жизнь, начались, по сути, с того момента, как он впервые здесь очутился.
На стук никто не ответил, и тогда Глеб обогнул Дом геолога и постучал в окно, за которым, несмотря на поздний час, горел тусклый, дежурный свет. Рассмотреть что-либо в глубине помещения было невозможно, однако он почуял движение и через несколько секунд узрел за стеклом сутулую фигуру хранителя, опирающуюся на геологический молоток, как на трость.
– Юрий Васильевич, это я, – негромко сказал Балащук, хотя вряд ли что можно было услышать через двойные рамы.
Хранитель некоторое время глядел куда-то мимо, затем махнул рукоятью молотка в сторону входа. Глеб снова обошел здание и оказался уже перед растворенной дверью.
– Это я, – повторил он.
– Вижу. – Старик стоял в проеме и не приглашал. – Теперь-то что надо?
– Я из больницы сбежал, – признался он и постарался поймать затаившийся под бровями взгляд. – В общем, из дурдома.
– Похоже... И оболванили там же?
– По правилам гигиены.
– Да, укатали сивку крутые горки.
– Идти больше некуда, везде ищут...
– У меня здесь что, ночлежка? – проворчал хранитель. – То Айдору ему найди, то самого спрячь...
– Мне хотя бы телефон, позвонить...
Он отступил в сторону:
– Заходи.
Сталинский карболитовый аппарат стоял в подсобном помещении, слева от входа, и тоже напоминал музейный экспонат, однако работал. Глеб набрал номер Шутова, который жил ближе к музею, однако писатель оказался пьяным до невменяемости, что-то мычал, бурчал и в ответ на «але» отчетливо лишь матерился. Тогда он позвонил Алану на мобильный, но тот оказался в автобусе по пути в Новокузнецк.
– Мы вас потеряли, Глеб Николаевич! – обрадовался бард. – Не дождались, еду за вами! Вы дома?
Балащук облегченно вздохнул.
– Нет, в музее, на Пионерском проспекте.
– В каком музее?..
– В геологическом.
– А, знаю! Что вы там делаете? Поздно уже...
– Скрываюсь, – признался он. – Приезжай ко мне сюда.
– Что случилось? – после паузы тревожно спросил Алан. – Вам нужна помощь?
От его слов Глеб ощутил приятную, согревающую волну радости – есть хоть один, но верный и надежный человек!..
– Нужна, жду.
Он положил трубку и внезапно встретился взглядом с хранителем.
– Ладно, – отчего-то ухмыльнулся тот. – Подожди своего верного человека. Давай чаю попьем, что ли...
И проковылял к хозяйственному столу. Чайник еще был горячий, однако он поставил его на плитку и достал из шкафчика коричневую от въевшейся заварки фаянсовую кружку.
– Крепкий любишь? – И стал жадновато вытряхивать чай из пакета.
– Можно и крепкий...
– Сейчас, сварю тебе зелья... – И опять посмотрел в глаза: – Стакан, говоришь, выпил и еще попросил?
Глеб впился взглядом в его глаза, однако старик заслонился, опустив мохнатые брови.
– Ишь ты, научился, – то ли одобрил, то ли осудил хранитель. – Цепкий стал, как репей...
Позыв в тот же час спросить у него об Айдоре напоминал толчок в спину, однако он устоял и промолчал, слушая не себя, а дребезжание медленно закипающей воды. Старик выждал, когда из носика дохнет парком, снял чайник и залил заварку на четверть.
– Нельзя крутым кипятком, – научил он, накрывая кружку рабочей рукавицей. – Весь вкус испаряется...
И впрямь будто зелье варил. Выждал, когда заварка напреет, тонкой струйкой добавил воды и подвинул Балащуку.
– Пей, парень. Да не торопись, горячо...
Глеб приложился к огненной кружке и в самом деле ощутил отдаленный вкус зелья Айдоры. А может, это просто показалось...
– Как ушкуйника твоего зовут? – спросил вдруг хранитель. – Опрята, говоришь?.. В шестидесятом году в Шории работал. По реке Мрассу россыпь оконтуривали... Топограф на пасеку пошел, за медом. Там один старовер пчел держал... И пропал на неделю. Топограф же заблудиться не может, ну и думали, загулял, медовуха и все прочее. Меня как самого молодого послали... Целый день шел по тропе и вечером гляжу, он навстречу ползет. Ты еще хорошо отделался, а у топографа пальцы на ногах раздроблены, на шее след от удавки, как у тебя, и голова разбита... И молчит, будто язык отнялся.
Старик отхлебнул своего остывшего чая, потыкал черешком молотка в пол, будто испытывая терпение, затем встал и побрел в зал, где была электрифицированная карта. Глеб поплелся за ним и поскольку не издавал ни звука, то удовлетворенный хранитель продолжил:
– Я был молодой, гонористый. Костерок ему развел, чтоб гнус не ел, а сам ночью бегом на пасеку. Ну и, как сейчас говорят, наехал на старовера, наган ему в пузо. Кто еще так изувечить мог?.. Он тоже себя неловко чувствовал, понимал, что на него подумают. Ну и рассказал, дескать, человек ваш к лесным дядям попал. Мол, есть такие, бродят по горам, себя называют новгородскими ушкуйниками. Дорогу ищут и атамана своего, по имени Опрята. Будто казнить его хотят, за то, что завел и бросил... Я комсомолец, диалектический материализм учил и по истории знал, когда ушкуйники жили. Решил, какие-нибудь колчаковцы со времен гражданской схоронились. И связаны с кержаками. Их-то ведь не трогают...
