Наталия Костина - Только ты
– А с девушками у него как было?
– Да нормально вроде… нравились ему девки. Ориентация то есть нормальная.
– А какие именно ему нравились?
– Ну, блондинки, конечно. Бывало, едем с ним, так он всегда замечал: «Смотри, Виталя, классные телки пошли, я бы вдул… Или – гляди… ляжки какие, попка…» Ну… и всякое там…
– А постоянная девушка у него была?
– Ну… не знаю. Заходила вроде к нему как-то раз одна… стриженая такая… тоже блондиночка. Не знаю, чего она на работу приперлась. Они во дворе разговаривали, а я в машине сидел.
– Ругались?
– Не, вроде не ссорились… она сначала чего-то ему вроде и сказала и кулачком ему в грудь ткнула, точно, но он заржал только, потом ее полапал, потом поцеловались, и она пошла.
– А когда это было?
– Давно… летом еще, наверное… точно летом. Жарко очень было, а она такая была… в шортах и майке.
– Эта? – следователь достала из папки фоторобот.
– Не знаю… может, и она. Маргарита Пална, я тут следствию помогаю, может, вы за меня словечко замолвите, а?
– Кому?
– Ну, я не знаю… меня ж уволили… и характеристику такую написали, что с ней даже в морг санитаром теперь не возьмут.
– Не волнуйся, я тебя по блату могу в тюрьму устроить.
– Да? – обрадовался Костюченко. – Говорят, надзирателям платят хорошо!
– Там вакансий пока нет, а вот в камеру за сокрытие от следствия особо важных сведений – это пожалуйста!
– Маргарита… Пална!! – вскричал бывший рядовой милиции.
– Ладно… считай, пошутила… пока.
– Я вам все рассказал по правде, чего знал!
– По статье тебя вычистили?
– Не… начальник сказал – пиши по собственному.
– Пожалел тебя, выходит!
– Да… пожалел… как же! Характеристику такую накатал – мама не горюй! И недисциплинированный, и халатное отношение к работе, и неуживчивый в коллективе… Почему это я вдруг недисциплинированный? Я, между прочим, на службу ни разу не опаздывал! И никогда ничего…
– Ага. Кроме трупа, ничего такого, – злорадно заметила Сорокина. – И помощи следствию от тебя тоже – как от козла молока! Ты даже девицу и ту опознать не можешь. И не помнишь ни черта. Калюжный еще написать забыл, что ты склерозом страдаешь! Ничего вспомнить не можешь: ни цвет глаз, ни имя…
– Да голубые у нее глаза были! – завопил несправедливо обиженный рядовой состав. – Точно! Голубые! А имя… Да не называл он ее по имени… Подождите… я когда за расчетом и характеристикой приходил, мне показалось, что я видел… слышал…
– Ну, чего ты видел или слышал? – скептически поинтересовалась следователь.
– Вроде бы ее видел…
– Где?
– У нас, в отделении.
– Она что, его искать приходила, что ли?
– Ну, наверное… Я к начальнику шел, за характеристикой этой самой… а тут дверь открылась и она выходит… в коридор. Такая… стриженная коротко, блондинка.
– В шортах и майке?
– В джинсах и куртке, холодно ж уже, – пожал плечами Костюченко.
– А откуда она выходила?
– Так от Калюжного как раз. Точно, значит, искать его приходила. Интересно, чего это он блондинок душил, а эту как раз не трогал?
– А ты сам как думаешь?
– Ну… может, потому что стриженая? Мы, когда патрулировать ходили, нам ориентировки давали… с длинными волосами которых особенно… А у этой волос почти совсем нет… как пацан ваще.
– Пирсинга, татушек у нее не заметил?
– Да нет… вроде.
– Украшения на ней какие-нибудь были?
– Да ниче такого, вроде…
– Говорила что-нибудь?
– Мне?
– Вообще! – рявкнула начавшая терять терпение Сорокина. Похоже, в характеристике, выданной Костюченко, еще забыли упомянуть его крайнюю ненаблюдательность.
– Не помню… Она вышла и пошла… Я к Калюжному зашел, а он на меня оторвался… Красный весь стал и как заорет: «Чего, блин, вваливаешься без стука?» А чего стучать – она еще дверь даже не закрыла…
Рите, уставшей от долгого бесплодного допроса, также захотелось сейчас оторваться по полной программе – с этим Костюченко, похоже, она только зря теряла драгоценное время. Ничего не видел, не знал, не помнил… Даже от соседки Зозули она получила намного больше информации, хотя та только наблюдала из окна или через глазок. А этот бывший напарник пропавшего сержанта только мычит что-то невразумительное, и все.
– Куртка, джинсы на ней какого цвета были, не заметил?
– Почему не заметил? Джинсы… обычные джинсы, синие… нет, черные, кажется. Точно, черные. Или синие? Там темно, в коридоре, было. А куртка красная. Нет. Это майка у нее красная была, летом… А куртка… тоже черная, по-моему…
– Вот тебе пропуск, можешь идти, – сухо сказала следователь.
– Маргарита Пална, а вы за меня… – снова начал было Костюченко, но Сорокина не стала дожидаться конца фразы, а заорала на весь кабинет:
– Свободен!!!
* * *– Господи, что у тебя с головой? – испуганно спросила Лиля.
– Да так… ничего.
– Тебя что, ранили? – осторожно осведомилась женщина, и Игорь заметил, что глаза у нее стали просто огромными.
– Да нет… что ты! – поспешил успокоить ее майор, тронутый таким проявлением чувств к своей персоне. – Просто… ушибся немного. Поцарапался, и все. Ну… меня в санчасти и перевязали. На всякий случай.
Перевязала его Машка Камышева – не совсем умело, но бинта она не пожалела. Намотала марли на его злосчастную голову будь здоров, с километр. Бровей, во всяком случае, совсем не было видно.
– Болит? – Лиля участливо протянула руку.
Он инстинктивно отпрянул – под повязкой до сих пор огнем жгло от многочисленных Машкиных экспериментов со всякой химией. После того как с русой краской получилось еще хуже, чем с коричневой, – брови вообще пошли какими-то цветами побежалости, эксперт Камышева перепробовала на нем, как на подопытном кролике, все – и кислоту, и щелочь, и даже пемзой терла. Кое-где даже дыры образовались… а вот с бровями справиться так и не удалось.
– Бедный мой…
В коридор пулей вылетела Кирюха:
– Папа пришел! Ой, а что это? Тебе больно? Я подую!
– Ну, подуй…
– Ты с дерева упал? Или с лестницы? – деловито осведомилась его любимая малявка, старательно дуя куда-то в область носа.
От этого врачевания у нее самой смешно развевались тонкие белые волосики надо лбом, а Игорю было ужасно щекотно. И приятно. И как будто действительно становилось легче.
– Вроде того, как с дерева… – подтвердил он, целуя ее куда придется. – Скорее всего, с дуба. Точно, это был дуб! И чего я на него полез?
– Пятерчатки дать тебе? Хорошо боль снимает. Кирка, отстань от него! Не вертись под ногами! Ужинать будешь?
– Ужинать буду. Есть хочу, как собака.
Он действительно был голоден – весь день просидел в проклятой подсобке, а потом огородами пробирался к себе в кабинет, боясь попасться кому-то на глаза. Однако в коридорах Управления, несмотря на вечернее время, шаталась чертова прорва народу. И каждый считал своим долгом спросить, что у него с головой!
Лиля сидела, подперев кулачком щеку, и с жалостью наблюдала, как он уписывает подогретые макароны по-флотски, прихлебывает чай, откусывает огромные куски то от огурца, то от помидора.
– Ты мне книжку на ночь почитаешь? – Кирка, которую мать уже несколько раз изгоняла из кухни, снова явилась – с любимыми сказками под мышкой и недовольно-ревнивым взглядом исподлобья.
– Конечно, почитаю. Вот, сейчас доем…
– Кирюха, иди спать наконец! У него голова болит!
– Да ничего у меня не болит…
– Ну, меня-то можешь не обманывать.
– Никого я не обманываю… а это что?
– Пирожки.
– Есть можно?
– Ну, я же для тебя их купила!
– Я тоже хочу! – дитя, отыскав повод, тут же забралось к нему на колени. – Дай мне откусить!
– Ну давай… кусай… вот, смотри, тут кусай, где начинки больше. Какие пирожки классные, правда, Кирюх? С яблоками…
– Умгу… Еще укушу!
– Кирка, ну когда же ты наконец угомонишься?
– Завтра в садик не идти!
– Игорь, а ты утром на работу?
– Ну… думаю, что нет. Во-первых, суббота. А во-вторых – раненый я или нет? Больничный возьму. Как вам такая перспектива, девчонки? Неделю тут с вами буду! Чего мы сделать собирались? Окна заклеить, чтоб не дуло? Значит, буду заклеивать!
– И я в садик целую неделю не буду ходить! – сделала вывод хитрая малышка. – И мы с тобой в зоопарк пойдем, и на каруселях кататься, и мороженое купим… а еще ты меня обещал на лошадке покатать!
– Будешь! – Лиля терпеть не могла, когда дочь становилась бессовестной вымогательницей. – Обязательно будешь в садик ходить! Игорю плохо. У него голова болит – видишь, какая рана? Я ему даже окна заклеивать не разрешу! У него может головокружение случиться. Вдруг выпадет твой… самый большой друг?
Лиля избегала называть Игоря «папой», как это делала ее дочь. Несмотря на то, что он сделал ей предложение. И они даже собирались на днях сходить и подать заявление. Однако она не то чтобы боялась спугнуть то хорошее, что происходило в ее жизни, но… словом, она и сама не смогла бы однозначно определить, чего опасалась. Наверное, она вела себя так потому, что была чрезвычайно выдержанным человеком, избегающим скоропалительных решений и неправильных выводов…
