Сергей Саканский - Человек-тело
Я продумывал мельчайшие детали. От технических нюансов гравюры, конструкции печатного станка, до распространения. Как я буду менять футболки и кепки. Да, читатель! Футболки и кепки.
Ищут пожарные,Ищет милиция,Ищут фотографыВ нашей столице,Ищут давно,Но не могут найтиПарня какого-тоЛет двадцати.Среднего роста,Плечистый и крепкий,Ходит он в белойФутболке и кепке…
Фигушки! И никаких знаков отличия на груди. А может быть — комсомольский значок? Это уж слишком.
Путь по столиценезыблем и крепок.пять разноцветныхфутболок и кепокя нацепилна спортивное тело.Правое дело!
Летние такие кепки, мягкие, чтобы не занимали места в сумке. Тысячу экземпляров поэмы, как я прикинул — это две небольших пачки, которые могли бы уместиться в неприметном рюкзачке, плюс (чтобы рюкзачок не был подозрительно пухлым) продуктовый пакет. Пакетов тоже будет несколько например — три. Таким образом, даже если самый первый клиент поэмы «Хуй» немедленно отнесет ее в милицию, часов эдак в восемь тридцать утра, я буду уже два с половиной часа, как за работой, побываю в Выхино, Тушино, на Юго-западе и в Сокольниках. Выдвинусь в строну Речного вокзала. Пусть вся городская рать будет поднята по сигналу. Но ищут парня в красной футболке и белой кепке, а он уже в синей футболке, а кепка у него — зеленая. Пакет был в его руках серый, с крупной клубничкой, а теперь — черный, без всяких рисунков. А рюкзак вообще доносчики могут и не заметить, если видели народного героя спереди.
Многие парниПлечисты и крепки,Многие носятФутболки и кепки.Много в столицеТаких же значков —КаждыйК труду-оборонеГотов!
Идея с почтовыми ящиками была утопической. Подавляющее большинство жильцов отнесло бы поэму куда следует. Потому что почтовый ящик именной. Потому что — а кто, собственно, бросил ему в ящик эту поэму и зачем? Вдруг это проверка, провокация самого КГБ? Нет. Только электрички и пивные. Лавочки в скверах. Просто городские перила и парапеты.
Вскоре я получил прямое подтверждение этому умозрительному заключению. Я хаживал к одной девчонке, страхолюдине, у которой если и был шанс выйти замуж, то только за такого, как я, целящегося прописаться в Москве. За вечерним чаем ко мне обратился ее отец. Он был такой же длинноносый и пучеглазый, как эта Валечка. Ему как раз на днях бросили в ящик листок, где детским почерком было переписано стихотворение. Какая-то графоманская ерунда про «Лёньку» и «мойвочку». В стиле тогдашнего Жванецкого: якобы смело, якобы против. Что-то о том, что колбасы нет, что всюду вонючая мойва и минтай, и так далее. Строки были страшны только словом «Лёнька», но за это не грозила статья 190(1). Просто вызвали бы и вломили распространителям устно. Двойку за поведение.
— Как ты думаешь? — деловито спрашивал он меня на кухне за чаем, — Ведь ты умный человек, студент… Что мне с этим делать? Может быть, отнести в милицию…
— Зачем? — возмутилась моя телочка. — Ребята какие-то пошутили, а ты их закладывать будешь?
— Может быть, сразу в КГБ? — продолжал допрашивать меня он. — Ведь если это не ребята какие-то, — реплику дочери он заметил, но отвечал на нее мне, поскольку презирал свою дочь, — а само КГБ и проверяет нас? Если я не отнесу, то я неблагонадежен и покрываю преступление. Причем, преступление, противоправную деятельность, не известно даже чью. Значит, я сочувствую даже не каким-то там ребятам, а просто самой идее, высказанной в этих стихах.
Я тогда учился в мясомолочном институте, чтобы не загреметь в армию, был таким благонадежным мясомолочником. Валечку я зацепил там же, она был без ума от моих рук, как и эта маленькая сучка. Поэма «Хуй» была только что написана, читалась лишь близким друзьям. Впрочем, каждый из них мог оказаться доносчиком, меня бы посадили до того, как поэма пошла в народ. Весь мой план провалился бы.
После этого случая я отказался от идеи почтовых ящиков и сконцентрировался на электричках и пивных. Жил я в общежитии мясомолочного, в комнате с двумя уродами, с которыми поддерживал беседы о футболе и бабах. Исполнять гравюру на линолеуме в тех условиях было проблематично, но все же возможно: уроды по субботам уходили на блядки до вечера воскресенья. Я уже купил резцы и придумал тайник за батареей, для рулона гравюры.
Помешало одно обстоятельство. Я уже третий год подавал стихи на конкурс в Литинститут, и вот, неожиданно мне пришел ответ, что конкурс я выдержал.
Пришлось отсрочить мой план на пять лет. Зачем мне вообще был нужен этот самый Литературный институт имени Горького? Научить меня писать стихи там не могли, поскольку я и так уже умел это делать. Познакомиться с будущими коллегами, создать систему карьерных связей? Это мне было попросту не нужно, потому что я не собирался осуществлять карьеру в своей стране. Одна мысль не давала покоя, когда выбирал: садиться ли мне за гравюру или готовиться к вступительным экзаменам?
Кого будут выдворять из страны через три года мордовских лагерей? Жалкого графомана, который несколько лет безуспешно пытался поступить в Литинститут, или его блестящего выпускника? Можно было представить, как выглядела бы пресса в обоих случаях.
«Кто он такой — этот так называемый поэт, в своих убогих виршах осквернивший самое дорогое, самое святое, что у нас есть — образ вождя пролетарской революции? Несколько раз безуспешно пытался поступить в Литературный институт, и немудрено, что не взяли. Работал истопником в грязной, пропахшей дегтем котельной, где в его обязанности входило пару раз в день поворачивать вентили и изредка посматривать на дрожащие стрелки манометров…»
Впрочем, деготь тут не при чем, просто журналист несведущий попался. Он же, этот мудила-конформист, при других обстоятельствах был бы вынужден написать следующее…
«Кто же это сделал, кто осквернил самое дорогое, самое святое, что у нас есть — образ вождя пролетарской революции? Этот человек закончил Литинститут с красным дипломом, его печатали газеты и журналы, партия и народ признали его как поэта. Но так ли это?»
И так далее. Ему пришлось бы доказывать, что это не так, и вряд ли кто-либо ему поверил.
Впрочем, пожалуй, я уцепился за этот Литинститут как за повод. Решение-то пройти лагеря я принял, но вот по-настоящему решиться на это было все же боязно. Вот и решил отсрочить.
Я перестал посещать мясомолочный институт. Пошел к врачу и взял больничный, симулировав, на сей раз, не само сотрясение мозга, а тяжелые, незалеченные его последствия. Наступил июнь, но на сессию я не явился. Все это время зубрил историю и повторял школьный курс английского. Бюрократическая машина работала скрипуче. Меня хватились и отчислили лишь накануне вступительных экзаменов в Литинститут. С момента, как я подал туда документы, мне предоставили койкоместо уже в новой общаге, где я и провел следующие пять лет своей жизни, где я встретил Анну.
4
На первом курсе мы пытались вычислить друг в друге стукачей, ждали репрессий, чуть ли не искали по углам «жучков». Но никаких шумных историй не случилось, что даже несколько обескураживало. Плохо работал в СССР КГБ, так же плохо, как и все остальное.
Это касалось, во-первых, самого моего поступления в Литинститут. По всем тогдашним принципам, меня не должны были принять, поскольку я стоял на учете в КГБ, года, наверное, с 1979-го, или раньше.
Именно в 79-м я написал несколько писем в правительство СССР, получил ответы из разных министерств. Письма были диссидентские, от возмущенного юноши. За такой поступок на человека уже открывали досье. Письма были дурацкие, поверхностные: почему в магазинах нет того-то и того-то, почему за всем этим надо ехать в Москву, почему колбаса из бумаги и вино из шмурдяка и т. д.
Если не поставили на учет по этому поводу, то в 1981-м году — точно. Я тогда уже поступил в мясомолочный институт и жил в столице. В декабре того года принял участие в митинге, посвященном памяти Джона Леннона, который состоялся на Ленинских горах (вернее, не состоялся — всех гипотетических участников схватили на улице, еще на подходе к смотровой площадке и развезли по отделениям милиции…) Затем была целая эпопея из допросов по месту жительства, выездными кегебистами.
По идее, такого человека, как я, не должны были принять в идеологический вуз. Я и работы на конкурс послал просто так, даже не помышляя об успехе.
Осенью 82-го года, став студентом ЛИ, я был даже как-то разочарован. Получалось, что КГБ — это какая-то фикция, нет никакого КГБ — в нашем выстраданном понимании.
