Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим
Предложение было заманчивым.
– А финал?
– Вариант я придумала, потом обсудим.
– Допустим. А кто у вас фотограф?
– Потеев. Потя, помнишь его?
– Помню, ясное дело.
– Он толстый, ленивый, мышей не ловит, – сказала Надя. – А ты у нас мастер!
Я задумался. Заманчиво, заманчиво. Но Потя старый приятель, я многим ему обязан. Нет, нельзя. И я отказался. Надя на секунду задумалась. Потом сказала:
– Ну и черт с тобой. Я так и думала, что откажешься. Не очень-то и хотелось. А то стал бы мне на съемках голову морочить по поводу каждого слова. Только сделай мне хорошие портреты этой девочки.
Я согласился и попросил привезти актрису ко мне домой. Там у меня пылилось несколько осветительных приборов. Без них хорошего портрета не снять.
Через неделю в назначенное время в дверь позвонили. Явилась небольшая барышня Анна Трубина в сопровождении Надиной ассистентки, стройной пожилой бывшей красавицы, неудачной артистки. Рядом с ней претендентка на роль выглядела совершенной замухрышкой, ребенком, а я ведь всегда представлял Марию статной и рослой.
– Сколько вам нужно времени? – спросила ассистентка. – Когда за Аннушкой заехать?
– Часа через три.
– Надеюсь, не поссоритесь, – подмигнула мне ассистентка и удалилась, оставив сумку с царским, как она сказала, платьем.
– Раздевайтесь, – сказал я Анне.
– Совсем? – спросила та, приседая в книксене.
Я слегка опешил: вот уж простота нравов, двадцать первый век! Древний книксен, тем не менее, освоен.
– Я не гинеколог, – буркнул я, – просто куртку сними.
– Думаешь, я трахаться с тобой собралась? Разве для кино не нужно голой? Ничего, что я на ты?
Обнаженку я никогда не снимал. Ну что ж, можно на старости лет попробовать.
– Ничего, зови на ты. Только добавляй: дед или дедушка.
– Ну, какой ты дедушка!
– Ладно, давай кофе попьем. Поснимаю тебя в простой одежде, а потом в царском платье.
Напоил я ее на кухне кофе с коньяком, привел в комнату, усадил в приготовленное кресло, кошка терлась у ее ног, а я ставил свет. Это волшебное дело. Сейчас почти у всех есть фотоаппараты со вспышкой, и пользуются граждане этой вспышкой без толку и неумеренно. Лицо, освещенное вспышкой, превращается, как правило, в плоский блин. А точно поставленный свет выявляет объем, вырисовывает подлинные черты. Человек становится похожим на себя самого, а иногда предстает более красивым и выразительным, чем в обыденной жизни.
Я возился со светом, то и дело поглядывая в аппарат, стоящий на штативе. Аннушкино лицо потихоньку преображалось. Куда-то отступала простушка, проявлялось нечто скульптурное, даже аристократическое. Аннушка осматривалась.
– А зачем тут эта блузка висит?
– Память. Память о моей жене.
– А что с ней? Где она?
– Умерла.
– Это она? – спросила про портрет, я кивнул, она не отрывала от него взгляда.
– Красивая, молодая, – сказала Аннушка, сделавшись вдруг нежной и беспомощной, и было похоже, что она вот-вот заплачет. Не заплакала, хотя глаза ее увлажнились. Я поспешно нажал на спуск аппарата. Потом еще и еще… Ладно, чувствительность и нежность есть. Прости меня, Алина, работа есть работа…
Теперь мне нужно было увидеть в актрисе жесткость, властность, что-то от настоящей царской родственницы.
– Можешь какой-нибудь стих прочесть? – спросил я.
– Какой? Ахматову? Цветаеву?
– Что-нибудь злое.
Она задумалась, вспоминая.
– О’кей. Король Лир, Гонерилья:
Поменьше церемоний. ПередайВсем в доме это. Я хочу, чтоб делоДошло до взрыва. Плохо у меня —Пускай к сестре переезжает. Знаю,Что у нее на это сходный взгляд.Она не даст командовать упрямцу.Сам отдал власть, а хочет управлятьПо-прежнему! Нет, старики, как дети.И требуется строгости урок,Когда добро и ласка им не впрок…
Читая, она сделалась уверенной в себе амбициозной негодяйкой, а я снимал.
– У тебя сейчас получается царевна-злодейка из сказки, – сказал я. – А ты представь, будто почести, поклонение окружающих для тебя с детства естественны. Ты к ним привыкла, как бы не замечаешь. Но ощущение своей значительности в тебе присутствует. Ты спокойна, уверена в себе, доброжелательна.
– Ну, а действие. Какое мое действие? – спросила она.
– Слушай меня, будто я генерал, пришел что-то тебе докладывать, – сказал я и понес несусветную лабуду. – Ваше императорское высочество, докладываю, что для вашей встречи выстроены сто оловянных солдат, десять железных лошадей, четыре пушки. На кухне жарятся десять судаков, пять поросят, тушится спаржа…
Тут она не выдержала и расхохоталась. И ее смеющуюся мне тоже удалось снять. Пленка кончилась.
Зарядил новую. Хотел поймать ее состояние, когда она пристально, внимательно что-нибудь разглядывала бы, изучала, обдумывала. Поставил вплотную с аппаратом тумбочку, на нее телевизор. Кошка, которая всегда старалась быть в центре событий, тут же устроилась на телевизоре и уставилась Анне в глаза. Я выключил звук.
– Пытайся по губам понять, что там говорят, – приказал я. – На кошку не гляди, смотри в телевизор.
Она напряглась, глаза остановились, только шевелились губы. Я то и дело щелкал затвором камеры. Как разнообразно меняется ее лицо, думал я. Наверное, она – настоящая находка для кино. Потом взгляд ее как бы остекленел, обратившись куда-то внутрь себя. Так бывает, когда человек, уставившись, допустим, в голубое с белыми пушистыми облаками небо, думает о жизни и смерти, и я понял, что кошка Вьюшка взялась за свое – принялась Анну гипнотизировать. Вдруг глаза Анны дернулись, расширились, будто увидела она что-то ужасное. Выкрикнула:
– Ой, что это, что это!? Звук! Звук!
Я бросился к телевизору, врубил звук. Кошка метнулась прочь. На экране в высоченный небоскреб вонзался самолет. Вылетало облако черного дыма и пламени, сыпались обломки и серая муть. Диктор почти криком кричал о теракте в Нью-Йорке, другой самолет врезался во второй небоскреб, по улице, гонимые густым облаком белесой пыли, неслись на камеру перепуганные люди. Им навстречу – пожарные и полицейские. Небоскребы начинали на глазах разваливаться, осыпаться. Я глянул на Аннушку, что-то ее лицо мне напомнило, сорвал со стены Алинину блузку и велел быстро переодеться. Анна сдернула майку, мелькнули маленькие груди, она натянула на себя блузку, я отодрал аппарат от штатива и принялся снимать ее с рук, снимать, снимать, снимать. А она не отрывалась от жуткого зрелища на экране, там все рушилось и дымилось, и лицо ее выражало такой же остановившийся ужас, как когда-то лицо Алины, когда та принесла домой рентген своих легких и мы с ней вместе изучали его на просвет, и она показывала мне темные следы своей болезни…
Репортаж кончился, я выключил телевизор.
– Что же это, что же это? – твердила она. – Там же люди! Они были живые!
– Работаем дальше, – сказал я.
– Нет, а вдруг у нас! Если у нас так же!
– Уже было. В Чечне. Ты тогда маленькая была, не помнишь. И два дома в Москве. Недавно.
– Там случай, газ взорвался!
Снимал ее спорящую.
– Ты так думаешь? А я думаю, что не газ. Работаем.
– Хватит, – сказала она. – Не могу. Хочу выпить.
Мы пошли на кухню и стали пить коньяк. Она все твердила: у Шекспира про взрыв, я читала про взрыв, и вот он, взрыв. Доказывать ей, что там речь идет о совершенно другом взрыве, я не стал. От еды она отказалась и через двадцать минут уснула, сидя на табуретке, прислонившись спиной к стене. Я с трудом поднял ее, похоже, что она даже не проснулась, ноги ее подгибались, отвел в комнату и уложил на тахту. Она отвернулась лицом к стене, свернулась зародышем и громко захрапела. Укрыл пледом. Согнутая в локте рука и часть спины в полосатой Алининой блузке остались не укрытыми. Я сел на стул рядом с тахтой и смотрел на знакомую блузку, надетую на чужое, но такое же небольшое, почти детское, как у Алины, тело.
Явилась Вьюшка, вспрыгнула Анне на бок, потопталась, устраиваясь, улеглась и уставилась мне в глаза, будто говорила: она моя.
Я вернулся на кухню и допил остатки коньяка. Зазвонил телефон.
– Ну, вы там все знаете? – спросила ассистентка. – Про Нью-Йорк?
– Знаем, видели.
– Вот кошмар… Снимать закончил? Заехать за Аннушкой?
– Снимать-то закончил. Только Аннушка твоя спит.
– Ну вот. Я ж говорила, что вы не поссоритесь.
– Да ладно, она после того, что по ящику увидела, потребовала выпить, – стал я оправдываться. – Ну, напилась и уснула. Перенервничала. Она вам нужна сегодня?
– Пусть спит. Отвезешь ее потом в гостиницу?
– Отвезу, конечно.
Часа через три Анна проснулась, съела три бутерброда с колбасой под толстым слоем горчицы, выпила чаю, и я поснимал ее в «царском» платье, которое оказалось вовсе не царским, а формой сест ры милосердия. Сестринская косынка и серое платье с крестом на груди были ей к лицу.
Вызвал такси и отправил ее в гостиницу.
