Мишель Фейбер - Близнецы Фаренгейт
Таинто’лилит опустила поднос с чаем и овсянкой на пол у двери спальни и вошла вслед за братом внутрь. Уна лежала, вытянувшись, на постели, до подбородка укрытая простыней. Кожа ее отливала в цвет очищенного яблока. Рот был слегка приоткрыт, веки опущены только наполовину. В голове ее явно ничего не происходило, все, что там было когда-то, ушло.
Борис стоял в проеме двери, вяло сложив на груди руки, ожидая, когда дети Уны подтвердят справедливость его суждения.
Таинто’лилит и Марко’каин бессмысленно побродили вокруг кровати, плача, легко подрагивая. Потом, ненадолго, оба заревели в голос. Но по прошествии времени бродить перестали и присели на край матраса, у тела матери. Да так сидеть и остались, бок о бок, дыша вразнобой. За дверью собачьи языки лакали холодный чай, долизывали с тарелки остатки овсянки.
— Что с ней теперь будет? — спросил Марко’каин у темной фигуры в двери.
— Погребение, — ответил отец. — Или кремация.
— О, — отозвался Марко’каин. Он-то думал, что, может быть, ангелы слетят со снежного неба, подхватят тело матери и унесут его в Рай. Где-то за ровным сумраком полярной атмосферы мог же размещаться экзотический парадиз, сооруженный из тика и кружев и поджидающий Уну Фаренгейт. Быть может, только железобетон потолка и преграждал ангелам дорогу сюда.
— Окончательное решение я оставляю за вами, — с тяжелым вздохом сказал Борис. — Но только думайте побыстрее.
Брошенные наедине с их мыслями, Таинто’лилит и Марко’каин еще немного поплакали, а затем приступили к планированию будущего.
Конечно, они были немного сердиты оттого, что им не дали ни единой возможности спасти мать. Если бы они всерьез полагали, что она может скончаться, то уж наверное предприняли бы что-то, способное этому воспрепятствовать. Вселенная вовсе не брезгует сделками, разного рода договоренностями, нужно лишь заранее ставить ее в известность о них.
Однако мать умерла и тут уже ничего поделать было нельзя.
— Теперь мы с тобой сироты — как в книжке «Маленький Гельмут и Марлен», — сказала Таинто’лилит.
— Ну… не совсем, — нахмурился Марко’каин. — У нас есть отец.
— Надолго ли его хватит?
— На вид он вполне здоров.
— Да я не об этом.
— Думаешь, теперь, когда матери нет, он бросит нас?
— Возможно, — сказала Таинто’лилит.
— Наш дом — единственный на острове, — возразил ей Марко’каин.
— Он может переселиться к гухийнуи. Их он знает лучше, чем нас, и среди них наверняка есть женщины.
Марко’каин с минуту обдумывал это, потом сказал:
— Не о том мы с тобой говорим.
За спинами их лежало на кровати, ожидая решения, тело матери.
— Верно, — отозвалась Таинто’лилит.
Самый важный вопрос состоял в том, какой ритуал приличествует матери, — речь ведь шла не просто о том, чтобы избавиться от ее тела, но и о том, чтобы почтить все то, из чего состоял ее дух. В конце концов, она же не мусор, который можно просто выбросить.
— Нюхача мы с тобой закопали, — напомнил Марко’каин. Нюхачом дети звали Наухелла, ездового пса, умершего два года назад. Близнецы зарыли его рядом с генератором, в мягкую пышную землю, окружавшую трубы, по которым в дом подавалась горячая вода. Погребение сопровождалось сложной церемонией, в коей нашли себе место игрушки, куски сырого мяса и декламация стихов.
— Нюхач был собакой, — ответила Таинто’лилит. — А наша мать не собака.
— Я и не говорю, что мы должны сделать то же самое. Но мы можем похоронить ее вместе с вещами, которые она любила.
— Ей не понравилось бы, что мы закапываем ее вещи. Каждый раз, как мать отдавала нам что-то, она потом очень сердилась, если мы это пачкали.
— А разве она не в ящике будет лежать?
— Не знаю. Про ящик отец ничего не сказал. И помнишь, когда мы заговорили с ним о лисьей клетке, он ответил, что у него нет на такие глупости дерева.
Марко’каин нахохлился, погрузясь в размышления. Языки за дверью все уже долакали, а сами собаки, тихо пощелкивая по полу когтистыми лапами, удалились. Вещи этого рода стали теперь слышнее — из-за молчания матери, лежавшей за спинами близнецов.
— Я думаю, — сказал, наконец, Марко’каин, — мать нужно будет похоронить в очень глубоком снегу. Тогда, если мы потом решим, что это неправильно, можно будет выкопать ее, и она еще не испортится.
По какой-то причине Таинто’лилит снова заплакала. Брат обнял ее рукой за подрагивающие плечи. Кровать слегка сотрясалась, покачивая три своих бремени.
— Ей не понравилось бы лежать в снегу, — всхлипывала Таинто’лилит.
Марко’каин прикусил нижнюю губу, нахмурился:
— Но ведь мертвецы ничего не чувствуют, так?
— Не чувствуют?
— Об этом написано в «Книге Знания», я уверен.
Они сходили за «Книгой Знания», принесли ее в спальню матери, отыскали нужную страницу. И точно, на странице стояло: «Мертвецы ничего не чувствуют».
И само это физическое действие — доставка сюда «Книги Знания» — независимо от того, что в ней было записано, немного подбодрило близнецов. Оно на минуту увело их из спальни матери, и по пути горе, скопившееся в их душах, улетучилось, подобно безвредным испарениям. Когда они возвратились назад, спальня показалась им более светлой, гостеприимной. Уна Фаренгейт лежала в точности там, где они ее оставили, и ничто в ней не переменилось, ни единый локон, ни единый отблеск света на зубах. Из чего с совершеннейшей непреложностью следовало, что дух ее отлетел, и потому дети почти забыли об ужасе, который внушало им покинутое матерью тело. Оно стало пустой оболочкой, в которой не было больше настоящей их матери, — драгоценнейшим из ее достояний, оставленным детям, как прощальный подарок.
И сейчас близнецам предстояло решить, как лучше всего передать этот подарок вселенной. Существовала же, в конце-то концов, возможность, что теперь, когда мать умерла, а ее прекрасное тело перешло в полное распоряжение детей, она проникнется к ним намного большим интересом. Бывшая при жизни столь сдержанной, она могла сейчас с тревогой следить за ними откуда-то сверху, желая удостовериться, что после кончины ее с ней не станут обращаться плохо, неуважительно.
— И все-таки, не хочется мне ее замораживать, — сказала Таинто’лилит, — даже если она этого не почувствует. Она наша мать, а не кусок баранины, который кладут в морозильник.
Марко’каин кивнул, соглашаясь, и тут же, всего мгновенье спустя, насупился: в голову его постучалась новая мысль.
— Возможно, нам следует съесть ее, — сказал он.
— Ой! Какие ты гадости говоришь! — воскликнула его сестра.
— Да, потому что в ней может таиться сила, — рассудительно настаивал он.
Таинто’лилит прикусила нижнюю губу, призадумалась. Любую идею необходимо осмысливать всесторонне. Вселенная знает, что является наилучшим для каждого, хотя порою трудно бывает понять, каким путем надлежит подбираться к ее сокровенной сути.
Набравшись храбрости, Таинто’лилит попыталась представить снисходительную улыбку вселенной, наблюдающей за исполнением столь жуткого ритуала, — и себя, приносящую в жертву все свои чувства, чтобы отважно исполнить его. Да, несомненно, в мысли о том, что мать укроется в них, что тело ее не придется бросать на потребу стихий и паразитов, присутствовало мощное обаяние.
— Она слишком большая — наконец, сказала Таинто’лилит. — Если бы можно было съесть ее, как яблоко — или половинку яблока, — я бы попробовала.
— Мы могли бы съедать по кусочку, и так до конца наших дней, — предложил брат. — Ничего больше не есть, никогда. Это будет сильное слово, обращенное нами к вселенной.
— Глупости ты говоришь, — вздохнула Таинто’лилит. — Меня тошнить начинает. Подумай хоть о ее волосах.
— С волосами можно поступить как-то иначе.
— Глупости.
— Да, ты права.
Совсем упавшие духом, они сидели на краешке кровати, и «Книга Знаний» лежала, закрытая, на полу у их ног.
— Ладно… тогда что нам остается? — спустя какое-то время спросила Таинто’лилит.
— Самое лучшее, — ответил Марко’каин.
— Это ты о чем? — поинтересовалась Таинто’лилит.
— Все, до чего мы пока что додумались, было плохо, — пояснил Марко’каин. — Значит, осталось только самое лучшее.
Эта мысль подбодрила их. И они с обновленным усердием стали думать дальше.
— Отец, похоже, предпочитает кремацию, — сказал Марко’каин. — Ну, то есть, он хочет ее сжечь.
— Почему ты так решил?
— По тому, как он произнес это слово.
— Так ведь он же сказал, что решать должны мы.
— И сказал, чтобы решали мы побыстрее.
— А сколько сейчас времени?
— Не знаю. Кукушки скоро скажут.
— Не хочу я ее сжигать, — взволновалась Таинто’лилит. — Это еще хуже, чем съесть. Все равно, что начать варить ее, а потом забыть об этом и, когда возвращаешься к ней, она уже вся почернела, попортилась.
