Хьюго Клаус - Пересуды
Это мне рассказала Юдит в тот вечер, в ту ночь. Соскользнув с софы, она курила один джойнт за другим. Несколько раз прикладывалась к кокаину, потом задремала, потом заснула. Оно и к лучшему, потому что, когда соседи, едва рассвело, вознесли громкие молитвы Аллаху, а может, запели ему хвалу, она ничего не услышала. Через два дня мы поехали в бар «Tricky». я и она с сумкой «Sabena», набитой деньгами и кокаином. На площадке перед домом, в котором почти все ставни были закрыты, сидел человек, читал газету. Он опустил газету и со скорбным видом стал выбираться из шезлонга.
— Я ждал тебя раньше, — сказал он Юдит. Потом обернулся ко мне и поглядел оценивающе. — Тебя тоже.
От него пахло пряностями. Я сперва думал, это пахнет лимонно-желтый дым, поднимавшийся над фабрикой по ту сторону шоссе, потом понял, что он пахнет той же травой, какую жевал мой брат Рене. Он снова сел. Полосатая пижама на нем, слишком просторная. Что-то не в порядке с его бедром. Хотя я никогда не бывал в баре «Tricky»…
Ты в этом уверен?
В чем?
Что никогда не бывал в баре «Tricky».
Я не хожу к шлюхам. Раньше тоже не ходил.
Ты мог просто зайти выпить, поболтать.
Нет. Точно нет. Перестаньте на меня давить.
Но твой брат туда ходил.
Я не мой брат.
Я даже не ходил в ту сторону, но мне почему-то показалось, что я уже видел этот дом. Я заглянул в окошко у входной двери. Ампирный столик, салон в стиле Луи XVI, стены обшиты панелями, дверь молочного стекла. Комната, покрытая слоем серой пыли, показалась мне знакомой. Может, я видел что-то похожее в одном из журналов Алисы, с интерьерами.
Он сказал, что рад нас видеть, но в дом пригласить не может. Чтобы мы даже не надеялись. Командным тоном сказал, как капитан. Указал нам на два садовых стульчика.
Юдит подошла к дому. Положила локти на каменный карниз.
— Там ничего не изменилось, — сказала. Она выглядела огорченной.
— Почему там что-то должно было измениться?
Он обернулся к ней. Настороженно.
Юдит, продолжала глядеть в окно, сказала:
— В том углу, у вешалки, я сидела, когда мне позволяли. В форменном платье с плиссированной юбкой и темно-зеленом жакете, летом в соломенной шляпке. Там. Однажды, когда Камилла не видела, я получила немного денег с клиента. За поцелуй в губы. Неджма не возражала. Камилла пыталась меня воспитывать. Неджма меня баловала.
— Это было очень давно, до меня, — сказал капитан.
Она отступила на несколько шагов, показала на окна второго этажа:
— Там меня зачали. В комнате с видом на пруд. Комната номер четыре, которую Камилла обставила в стиле Луи XVI, по книге «Коллекции предметов искусства». Двенадцатого октября. Камиллы в тот день не было, а у Неджмы было три клиента. От одного из трех она и залетела.
— Мало кто в мире точно знает, где и как его зачали, — сказал капитан. — Браво.
— Двенадцатого октября. Там… — повторила Юдит.
— Ты давно ничего не слыхал о своем брате? — спросил капитан.
Я взял один из стульчиков и сел против него. Как доктор, начинающий обследование с вопроса: «На что жалуетесь?» Глядя ему прямо в глаза, я ответил:
— Нет. А ты, ты давно слышал что-то о нем?
— Давно, очень давно. Слухи из Зимбабве. Вроде он женился на дочери вождя. И решил никогда, никогда не возвращаться в Европу.
Он врал, этот капитан. И продолжал врать, что Рене почернел, что у него на лбу появился крест, что татуировки на его руке, голубая русалка и синий кинжал, побледнели, но мне, дураку, хотелось ему верить.
— А где находится Зимбабве?
— Тебе не все равно, недотепа?
— Я мог бы туда поехать.
Меня заколотило. Мне захотелось обнять капитана, но вряд ли он обрадовался бы этому, кажется, у мужчин только воины могут целовать друг друга.
— Мы посмотрим в атласе, — сказала Юдит.
— Да ты не знаешь даже, где Брюссель находится, — сказал капитан.
— В провинции Брабант.
— Разве вы не получали от него открыток?
— Из разных стран. Но в последнее время совсем ничего. Когда мама была еще жива, она говорила, что их отправлял кто-то другой. Почерк был чужой.
— Ты-то откуда знаешь, что его брат, или кто другой, посылал его матери открытки? — спросила Юдит.
— Я несколько раз видел, как он надписывал эти открытки, у стойки отеля или в палатке. Шариковой ручкой. Или самопиской, одолженной у приятеля.
Он врал.
Тут Юдит потеряла терпение, сказала, что капитан должен сматываться отсюда. Что должен назначить разумный срок, после чего она въедет в бар «Tricky», который принадлежит ей и больше никому.
— А если нет?
— Увидишь, что будет.
— Вот именно. Ты это увидишь, — сказал я. Я считал, что это прозвучало угрожающе.
— Или я должен расписать тебе план действий? — добавил я увидев, что он усмехается.
— Ты даже имя свое не сможешь написать.
— Забирай свою одежду, личные вещи и уматывай, — сказала Юдит.
— Ах, девочка. — Капитан подмигнул мне или просто зажмурился из-за солнца, светившего прямо в его водянистые глаза. — Ты по-фламандски читать умеешь? Или только по-арабски?
— И на том, и на другом.
— Тогда я тебе советую: сперва внимательно изучи бумаги у нотариуса.
Он сплюнул какое-то дерьмо бирюзового цвета на гравий, мне под ноги. Вся площадка была усеяна плевками, толстыми, бесформенными, как личинки или как высохшие мумии мышек, которыми играла Карамель.
— Ты совсем не похож на своего брата, — сказал он.
— Неправда, похож. Только не все это замечают.
— А мне кажется, твоя мать в молодости была шалуньей.
— Я не хотел бы, — я почувствовал, что начинаю заикаться, — выс-слушивать от т-тебя под-добное.
— Твой брат был совсем другого калибра. Я горжусь тем, что он служил под моим началом. Он был моим самым верным другом.
— И поэтому ты носишь его часы? — Я ткнул пальцем в его запястье. Мне стало трудно глотать. Как всегда, когда речь заходила о моем брате.
— Я получил их от него, когда мои сломались. Не забывай, мы с ним прошли через ад. Такого, как ты, я и дня не потерпел бы в моем полку.
— Я передумала, — сказала Юдит. — Я не буду ждать, пока ты назначишь срок. Будь любезен убраться из этого дома в течение четырнадцати дней. Иначе я вышвырну тебя отсюда.
— А как ты это сделаешь? — Капитан приподнялся в своем шезлонге. — Вызовешь полицию? Ах, девочка.
Из-под подушки, на которой он сидел, он вытащил пистолет.
Пистолет или револьвер?
Это был револьвер.
«Смит и Вессон 37»?
Да. И нацелил его мне в лоб.
— Четырнадцать дней, — сказала Юдит. — Пошли, Ноэль.
В первый раз она назвала меня по имени.
— Ах, что за нетерпеливый ребенок, не стоит торопиться жить. — Он говорил голосом проповедника. Не удивительно, что мой брат последовал за ним в brousse[115]. На меня он не обращал внимания. Нарочно. Потому что я недостоин своего брата.
Он взглянул на часы Рене. И тут я понял, мне стало ясно. Рене больше нет. Я и раньше не очень верил, что он жив, а теперь знал. Должно быть и может быть только так, а не иначе. Я больше не хотел знать ни почему, ни как, ни кто это сделал. Его больше нет. Мне стало страшно, я почувствовал, что могу совершить что-то непоправимое. Капитан следил за мной. Может, он уже когда-то видел, как взрывался кто-то из его солдат, тот же Рене. Это не похоже на перевозбуждение от алкоголя или наркотиков. Это когда становится пусто внутри, и от этой пустоты сносит крышу, это как солнечный удар среди зимы. Ясно, капитан понял, что со мной случилось, потому что вдруг заговорил:
— Ноэль, мальчик мой, смотри не наделай глупостей. Ты похож на него гораздо больше, чем думаешь. Рене — нехороший, Рене — убийца, но и ты, хороший, ничем не лучше.
Проповедник, провоцирующий перед исповедью на откровенность. Волоски у меня на шее встали дыбом.
— Ты — балобол дерьмовый, — сказал я.
Солнечный удар? Ты не говорил об этом психиатру?
Психиатру? Чтобы повеселить этого невозмутимого господина? Кстати, это все равно не совсем верно, чувство скорее противоположное солнечному удару.
Как это — противоположное солнечному удару?
Как будто внутри жар и одновременно — ледяной холод. Я знаю, я путано рассказываю. Оставьте меня. Нет, спросите что-нибудь. Все равно что. Прямо сейчас. Не давайте мне сидеть без дела.
Не настраивала ли тебя Юдит Латифа, прямо или косвенно, против капитана Абрахама Иккса?
Никогда.
Как она вела себя после посещения бара «Tricky»?
