Борис Евсеев - Евстигней
Принужден был, Гаврила Романыч. Но уж если правду говорить — Николай Александрович писал либретто «Ямщиков». Да только из-за множества занятий всего предусмотреть не смог и до настоящего завершения «книгу оперскую» не довел. Ну, я и поправил, где надобно. Сильно поправил, каюсь... Ведь не оперу-буфф — народну комедию с музычкой хотел представить! То-то радости русскому человеку было б...
Не умея сдержаться, Фомин во весь рот улыбнулся.
Улыбнулся и Державин. Долго сердиться на побитого жизнью сочинителя не мог. Вспомнил самого себя в молодости. Вспомнил те неурядицы, что ожидали любого, кто в России каким-либо из художеств пожелал бы заняться.
— Ну да ладно. Здесь непогоду питерскую переждешь. Я и сам, как что отвратное мне в Питере рожу покажет, так сразу — юрк, в губернаторы и спрятался! А потом — юрк назад в сочинители!
Державин расхохотался.
Крупное ханское лицо его вдруг сделалось детским, потешным. Весь губернаторский апломб мигом с него слетел. Подбежав к Фомину, хотел даже обнять, но не обнял. Засмущавшись, отошел к окну, пообдернул мундир: все ль по форме?
— Так-то, брат, Евстигней Ипатыч! Мундир не обдернешь — жить, как должно, не сможешь. А обдернул — так и твори, что душе твоей надобно. Займешься тут у меня театром. Будем и оперы ставить, и спектакли драматические. За всем за этим ты пригляд иметь и должен. И оркестр синфонический тут кое-какой составился. Хорошо б и за им тебе присмотреть. Ну иди, отдыхай. Место твое до конца месяца — на постоялом дворе. А там — квартеру подыщем. Да, постой-ка...
От дверей Фомин вернулся к губернаторскому столу.
— Чтоб князюшка Шаховской сильно нос не задирал, мы твою оперу, твоих «Ямщиков» здесь, в Тамбове тиснем. Отпечатаем в типографии! Да князюшке в Петербург с нарочным и отошлем! А оперу свою сам здесь у меня и представишь. И еще скажу по большому секрету. Государыня в Тавриду, в Крым собирается. Григорий Александрович Потемкин туда ее кличет. Был слух — хочет государыня через Тамбовскую губернию проследовать. Может, и назад опять же через наши края возвращаться надумает. Так что и театр, и все протчие заведения должны быть у нас с тобой образцовыми!
Полгода Фомин изводил себя и других репетициями «Ямщиков», разучивал партии, был приглядчивым капельмейстером, а когда нужно — и квартирмейстером. Устраивал на постой вновь приглашенных певцов, актеров, обучал не слишком опытных тамбовских музыкантов. Словом, работа кипела, музыка звучала. И не только в самом Тамбове, но и в окрестных помещичьих именьях.
«Ямщики на подставе» были разучены и представлены на Тамбовском театре с успехом немалым. Однако успех или неуспех что оперного, что любого другого спектакля определялся не тамбовскими и даже не питерскими зрителями. И Державин, и Фомин понимали это превосходно.
Главной зрительницы они так и не дождались: государыня императрица ни по дороге в Крым, ни дорогой обратной — в Тамбов не завернула. Увлекаемая неистовым Потемкиным в места новые, небывалые, про тихую российскую глушь изволила она позабыть.
Не дождавшись высочайшего посещения, Тамбов зажил — как живал столетиями прежде — сонливо-размерен ной жизнью.
Жил такой жизнью и сочинитель комических опер Евстигней Фомин. Жил, то рассеивая свое угрюмство, а то сильней впадая в него.
И вдруг — нежданное.
В те же примерно поры, что и Фомин, явился из Петербурга в Тамбов выписанный Державиным танцмейстер Гролль. Прибыл Гролль не один. Прибыл с пятнадцатилетней немецкой дочерью, уже невестой, Каролиной-Августой.
Сия Августа была шустра, словоохотлива, давно навострилась говорить по-русски. Папаша Гролль был, напротив, неразговорчив, туп.
Место танцклассу было определено в губернаторском дворце, время — предобеденное, дни — вторник да четверток.
Папаша Гролль танцевальные па изъяснял мало, больше показывал. Показ сопровождал игрой на крошечной, до смешного писклявой скрыпице.
Зато щебетала без умолку его дочь, Августа, сидевшая, как и положено пятнадцатилетней немецкой невесте, за фортепьянами.
Недоросли, купеческие сынки и младшие чины канцелярии его высокопревосходительства обучаться танцам желали не слишком. Однако дам и девиц разного звания, нарочно во дворец приглашаемых — таково было новшество губернатора, — поддерживать за талию желали бы денно и нощно.
Там же, в губернаторском дворце — но уже раз в неделю — давались обеды с синфоническим оркестром. Фомин играл первую скрипку и руководил. Исполняли отрывки из опер Глюка и увертюры совсем недавно ставшего известным в России Мозарта. Но и собственную увертюру к «Ямщикам» Фомин также переложил для сего составленного наполовину из просвещенных любителей, наполовину из людей крепостных оркестра.
Сии еженедельные «обеденные» концерты требовали длительных репетиций. После одной их таких изнуряющей репетиций Евстигней Ипатыч в танцкласс и завернул.
Смешанное общество втихаря грызло подсолнухи. Каролина-Августа щебетала. Папаша Гролль со скрыпицей в руках высоко подпрыгивал близ двух наиболее стойких пар. Пары, делая вид, что не понимают, по-обезьяньи его передразнивали.
Свежий кавалер оказался весьма кстати.
Тут же к нему — две особы: купецкая дочь Фавстова и вдова Гречихина. Правда, на полпути обе остановились. Ели глазами. Склоняли головки набок. Распорядителя танцев — выделенного от губернатора для порядку — Христом Богом молили быстрей знакомить.
Знакомство обещало приятность. Вдова и дочь делали глазки. Девица Фавстова притом весьма откровенно. Вдовица Гречихина — едва заметно, таясь.
Со вдовицей взаимная приязнь и началась. И продолжалась уже до конца пребывания Евстигнея Ипатыча в Тамбове.
Собственного дома у вдовы Гречихиной не было. А капиталы имелись. Свободно располагая капиталами, нанимала она шесть комнат у купца Плаксиева. Приглашение — на десятый день знакомства — посетить плаксиевский купеческий дом Евстигнеюшку слегка смутило. Однако ж пошел.
Неизведанная дотоле жизнь вдруг от кончиков волос и до пят объяла сочинителя, одичавшего от нотного письма, репетиций!
Вдовица церемоний разводить не стала. Обняла, поцеловала в глаза, затем в уста. А вслед за сим обучила всему, что умела. И даже тому, о чем лишь только слыхала.
Обучение шло даже быстрей и лучше — так иногда со смущеньем думал о себе Евстигнеюшка, — чем у падре Мартини или у аббата Маттеи. Приятней, чем у полузабытой Езавели и не весьма опрятной петербургской Глаши.
Ремесло любви и было настоящим ремеслом вдовицы.
— В европах бывали, Евстигней Ипатыч, — ворковала вдовица, — а про любовные утехи мало чего знаете... Сия любовь зовется италианской... Сия — нашей, офицерской... А сия — ах! — французской!
Вдовица вскакивала с ложа, устремлялась к креслам, падала на пухлые коленки, полуоборачиваясь к Евстигнею, манила к себе...
Капельмейстер ценил ремесло всякое. А тут еще выяснилось: ремесло любви — слаще игры на музыкальных инструментах и лишь слегка уступает (в смысле приятности) ремеслу сочинительскому.
Вскоре ремесло любовное стало оттеснять ремесло музыкантское в сторону. Неопытных скрыпачей Евстигнеюшка учил теперь чуть небрежней, на певцов покрикивал заметно резче, новые, обрамленные музыкой спектакли, готовил неохотней.
И лишь работа над «Ямщиками», каковых готовился показать он на тамбовской сцене полностью — а частями не как думал вначале, — вызывала у него воскрыление сил.
Тут — непредвиденное. Девица Фавстова, заметив неблагоприятный для себя поворот событий, пожаловалась на ветреника-капельмейстера отцу. Тот принес жалобу губернатору. Державин положил жалобу под сукно. Там бы ей и лежать спокойно.
Однако именно в те поры случился приезд в Тамбов проверяющего, графа Воронцова.
Не все державинские новшества пришлись тамбовскому обществу и его первейшим лицам по вкусу.
Граф Гудович, наместник, будучи человеком военным, все балы с концертами считал баловством и прожиганием средств, воспитание тамбовских обывателей в духе просвещения — глупостью. Для подробного разъяснения о прожигании средств и ненужных тратах проверяющий Воронцов послан и был.
А здесь еще — и едва ль не к приезду Воронцова — финансы губернские вдруг дали глубокую трещину.
И снова, как и в крае Олонецком, потекли в Петербург жалобы, иногда прямые доносы. Граф Воронцов Александр Романович — хоть, по собственному убежденью, проверять ему было особо и нечего, — вздохнув, полез в конторские книги.
Бумажная мельница завертелась. Только сыпалась из той мельницы в обывательские мешки не мука — сыпались перемолотые намерения и поступки, дерзкие словечки и сплетни.
Здесь, однако, следует заметить: граф Воронцов — кстати, державинский доброжелатель, даже приятель по Петербургу — предпочитал заниматься не тамбовскими финансами, а собственным своим именьем, Алабухой.
