Рязанов Михайлович - Наказание свободой
Когда сидельцы утихомирились и со всех концов камеры послышался храп, с нар спустился Коля Интеллигент. Он подошёл к питьевому бачку, вынул из-под полы пиджака миску (вот она, недостача!), нацедил в неё воды, замочил нижнюю рубаху. И принялся её намыливать и жамкать. Стыдился он, что ли, заняться этим делом днём? Потом пополоскал её в той же мисочке. За рубахой последовали кальсоны, пара носовых платков, носки. Чтобы блатной, да ещё такого ранга, стирал себе белье — подобное я наблюдал впервые. Всегда в любой обстановке находили блатные «шестёрку» (прислугу), который брал на себя эти хозяйственные заботы. Не сомневаюсь, что даже в такой камере, где тщательно отобраны, как говорят сами блатные, раковые шейки к раковым шейкам, а петушки к петушкам, даже здесь нашёлся бы тот, кому поручили б выстирать белье блатного. Однако Интеллигент сам стирал своё исподнее и очень тщательно, не щадя своих тонких холёных пальцев.
Затем он оголился по пояс, умылся, вытер мокрым полотенцем торс, даже зубы почистил. А я свою зубную щетку, между прочим, не доставал из чемодана которые сутки.
Заметив, что не сплю, Коля подошёл ко мне, присел на корточки, спросил:
— Вы чего не спите? Боитесь чего-то?
— Не могу. Нога болит. Володя Красюк опять пнул. А мне её ещё в тюрьме надзиратели повредили. Сапожищем кованым. Не знаю, как смогу работать на карьере…
— Спите, мужик. Разберёмся, — пообещал Коля.
Он протянул шнурок от нарной стойки к оконной решётке, развесил бельё для просушки. Уже наступила глубокая ночь. Почему-то в тюремных помещениях особенно душно по ночам.
Забегая вперёд, скажу, что в этой камере мне предстояло пробыть ещё более суток. За это время произошло несколько заметных событий. Одно — с Красюком.
Когда после завтрака опять пригласили желающих потрудиться на хозобъекте, Красюк вызвался первым. Кажется, незадолго до этого с ним побеседовал Интеллигент. О чём они говорили, не знаю. Я почему-то решил: обо мне. Потому, что после этого разговора, проходя мимо и не глядя на меня, Красюк прошипел:
— Бес-с-с…
Ещё одна из кличек, которыми щедро наградили блатари мужиков, — бec, чёрт, нечистый. Ну бес так бес. Я и сам понимал, что куда мне до этих благородных созданий, — не дотянуться. Как земле до неба.
Красюк, имевший фамилию Нестеров, а то была лишь его кличка, как и Лёха, да и не только он, не обладал полным гардеробом и поэтому собрал необходимое по миру. Впоследствии выяснилось, все эти вещи были ранее проиграны Володей в карты. А Лёхе, как он ни проклинал всех, никто не одолжил ни телогрейки, ни ботинок, ни даже шапки, из которой в прошлый раз он повыдёргивал почти всю вату. Посему не удалось Обезьяне наконец-то побить рекорд Стаханова, что он грозился совершить. Но самое интересное мы узнали, когда «бурильщики» вернулись с объекта. Вернулись, да не все. Одного — нехватка. И его не застрелили во время попытки к бегству, и он, конечно же, не убежал. Он просто «выпрыгнул». То есть отказался пойти в камеру БУРа. И этим «прыгуном» оказался Володя Красюк. Вот это новость! Если сравнить поступок молодого блатаря с Уголовным кодексом, его можно приравнять к измене родине. Самое тяжкое деяние, за которое полагается «вышка» с немедленным исполнением.
Меня это известие даже обрадовало, а блатные негодовали и кипели жаждой мести. Особенно убивался Лёха — он был безутешен. Старый урка осыпал себя самыми обидными оскорблениями, обличал, что смалодушничал, пожалел сучонка, ведь Володя проиграл ему в карты лишку, а Обезьяна согласился на отсрочку, чего не следовало делать. Но убивался Лёха вовсе не из-за того, что Красюк не выплатит своего долга, а за то, что у Лёхи была полная возможность — по «закону»! — за проигрыш поставить молоденького толстозадого аппетитного паренька на «четыре кости» и превратить в «женщину». Лёха, в отчаянии, ударился о стену пару раз головой и покарябал лоб до крови — какой шанс упустил, какой шанс! Звериным чутьём и прогнившей насквозь натурой чувствовал: темнит Красюк, не договаривает, скрывает… Лёха этот день в календаре своей жизни отметил траурно-чёрным цветом… И всё из-за его дурацкой фраерской гуманности. Какая может быть гуманность, когда дело касается такого вожделенного предмета, как задница!
Об «измене» Красюка срочно сообщили в зону, присовокупив приговор: землянуть. Начисто! А перед тем опустить. Хором. Пока очко[145] не треснет. Однако блатари пришли к неутешительному выводу, что до отправки в «сучий» лагерь Красюк отсидится в «стакане». И как я ни обижался на Володю, а, узнав об этом, посочувствовал ему. Не дай бог, если придётся ему «отдыхать» в «стакане» сутки. Или даже двое, трое. Спятить — запросто. А может, ему — ничего? Кто его знает, что у него за натура.
Интеллигент изволил сам ко мне подойти и этак напоказ доброжелательно объяснил, почему Красюк меня задевал: не настоящим он блатным оказался, а порчаком, то есть подпорченным. А истинный блатарь ни-ко-гда так с работягой не поступит. Ибо воровские законы — самые справедливые и гарантируют защиту мужиков урками. Я понимал, какую чушь несёт этот чистюля-«законник», но притворялся, что верю ему. Надо признать: пропаганда воровских «законов» и блатного образа жизни у них поставлена прямо-таки профессионально. И лгать они не устают ни днём ни ночью. Когда кто-то из них совершает серьёзный проступок против организации и его, так сказать, дисквалифицируют, тогда на этого козла отпущения сбагривают всё, что он творил и чего ещё не успел сделать, — но только на него! Организация — преступный мир — тут ни при чём. Она — святая. И не вздумай сделать какие-нибудь обобщения в её адрес — это страшная крамола, и наказание за неё последует жестокое. Так уж устроен преступный мир, на том и стоит.
Забегая вперёд, признаюсь, что однажды я посягнул в беседе с «людьми» на «основу основ». И был за это беспощадно избит. И если б не барачный вечерний обход надзирателей, не знаю, чем бы всё это закончилась. Может быть, забили бы, запинали насмерть. Это им — одно удовольствие.
Но не об этом случае сейчас рассказ. Самым забавным событием последнего дня пребывания в БУРе мне показалось занятие Лёхи с молодыми блатарями. Его условно можно было бы назвать уроком хороших манер.
Желающих освоить культуру поведения среди фраеров или, как их с презрением называл Лёха, — Фан Фанычей и Сидоров Поликарпычей, набралось немало. «Цветные» понимали, что умение мимикрировать не повредит.
Обезьяна не учитывал огромные изъяны своих «учеников». Это были недоучки, часто вообще неграмотные люди. Из деревни. Беспризорники. И каждый второй в прошлом — детдомовец. Наверное, большую часть своих воспитанников детдома готовили и передавали в тюрьмы и концлагеря — лично у меня такое впечатление сложилось. По крайней мере, соответственно «воспитывали».
— Вы, падлы подзаборные, — обратился к своим «студентам» «профессор» Обезьяна, — заваливаетесь, к примеру, в ресторан. И любой фраерюга уже рисует вас. А почему? Потому что все вы — чувырлы.[146] По вашему патрету любой может сказать, сколько у вас ходок за разбой, а сколько за карман.
В этом месте Лёха прервал свою лекцию и с деланным удивлением спросил:
— А ты как сюда попал? Во, полюбуйтесь: уголовная фотография — Вася Тракторист. Бывший Сифилитик. Спонту.
— Это как понять? — начал заводиться Вася.
— Налей в миску воды, в которой Коля свои кальсоны стирает, — лягнул Лёха, походя, и Интеллигента, — и из которой опосля блатные баланду штефкают,[147] и поглядись в её, в миску-то, падла. Да от твоей хари любой ребёнок заплачет и кажный фраер за карман схватится: где мой гаманэц?[148] И будет за его держаться, пока ты с горизонту не исчезнешь. Сгинь отсюда, Вася, не мешай людям центровым делом заниматься.
— Чо, тебе моя морда не ндравится? — обиделся Вася.
— Да рази у тебя морда? — заулыбался Обезьяна. — Давай проделаем опыт: я сниму шкары,[149] а ты рядом свою харю выставишь. Ежли отличат твою морду от моей жопы, я тебе свою кровную пайку отдам. Слабо?
Вася, а физиономия у него побагровела, раскрыл рот, чтобы дать отповедь Обезьяне, но «курсанты» вмешались:
— Вася, в натуре, канай отседова, — попросил кто-то. — Сделай фокус-покус для калефтива — исчезни.
Я ждал, что разразится скандал, ведь явно ущемлялись Васины права, но он смачно плюнул, длинно выматерился и не стал связываться с кодлой. Подался под нары в картишки шпилить.
Обезьяна, изгнав неугодного, продолжил:
— Давай, Юрок, пайку.
Юрка, вовсе не какой не Юрка, а Юлдаш, по кличке естественно. Зверь угодливо, с улыбочкой исполнил Лёхино указание. Зверем его звали не за дерзкий характер и не за особо жестокое преступление, а потому что уродился азиатом, одним из тех двух татар, о которых упоминал Обезьяна в беседе со мной. Блатные, приклеивая такую кличку, исходят из следующего «логического» рассуждения: не русский — значит зверь, то есть — нецивилизованный, дикарь.
