Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2010)
на самом деле совершенно закономерно
и обусловлено […]
…основная парадигма поэзии Железного века:
запомнят только то, что затвержено наизусть,
за чем не поленились вернуться,
что не задумываясь выхватили из огня,
на что не поднялась рука […]
…хотя и явилась
не имеющей себе равных в истории человечества катастрофой,
но вместе с тем дала однозначное решение
одной из главных проблем творчества, а именно —
объективный критерий ценности последнего;
критерий, которому, несмотря на его очевидность,
мы затрудняемся подобрать название,
если же таковое будет найдено,
то по праву займет место в одном смысловом ряду
с такими терминами, как „любовь”, „жизнь”, „смерть”
и тому подобными”.
Страна цветов и безобразия
Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске, окончил Тульский педагогический институт. Прозаик, печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Дружба народов” и др. Автор книг “Только сон” (1998), “Дом боли” (2000), “Дикий американец” (2007), “Кукла наследника Какляна” (2008). Живет в Туле.
Красная звезда
Колхоз-миллионер “Красная звезда” был передовым в области. Большинство его тружеников жили вам не в курнбых избах с земляным полом, а в коттеджах с газовым отоплением (АГВ), коврами, цветными телевизорами и ванной, хотя в ванне предпочитали не мыться, а хранить корм для свиней. Председатель колхоза считался областной шишкой, он пинком открывал двери нашего института, где училась его дочь. Но эта разодетая в фирмбу аппетитная первокурсница, которую отец привозил из города на черной “Волге”, с подобострастием косилась на лихих старшекурсников в телогрейках и резиновых ботфортах, пригнанных на картошку.
То была не картошка, а какой-то четырехзвездочный отель. Председатель повелел своим подданным разместить студентов на постой по коттеджам, и нам с Андрюшей Лифке досталась отдельная комната без соприкосновения со старенькой хозяйкой, впрочем довольно предупредительной. Питались мы в огромной столовой, ни размерами, ни интерьером отнюдь не уступающей “Дружбе” или “Отдыху” — самым популярным молодежным кабакам.
На раздаче в этом сельском ресторане работали молодые поварихи в белоснежных колпаках, со скульптурными формами, роскошными черными кудрями, мраморными лицами античных богинь и, что самое странное, с хорошим характером. Таких колхозных итальянок в столовой было всего три, все они были настолько прекрасны, что трудно было определиться с чувствами. А одна из них, дочь нашей хозяйки, после работы приносила матери сумку с объедками для поросят. И мы с Лифке, прохлаждаясь с сигаретами на завалинке после не слишком тяжелого трудового дня, молча провожали взглядами песочные часы ее фигуры, не в силах даже закрыть рот и произнести какую-нибудь мужественную пошлятину.
Еще одной особенностью данной, отнюдь не типичной картошки был подавляющий избыток женского пола. В нашем педагогическом заезде соотношение юношей и девушек составляло приблизительно один к пятнадцати. В смежном молодежном коллективе, именующемся сладкими женщинами и направленном с кондитерской фабрики “Ясная Поляна”, мужиков вообще не было. А в группе из типографии мужчин и женщин было примерно серединка на половинку, но и среди них попадались такие бедовые девки, которые стоили десятка напыщенных педичек.
Одну из типографских девушек звали непривычным для данной эпохи именем Лиза. У нее была толстая русая коса до попы, бесхитростное лицо Марфушки, прозрачные русалочьи глаза и такая полоумная башка, что даже конфузно. Достаточно сказать, что, завидев меня где-нибудь по пути из столовки, эта Лиза молча набрасывалась, валила меня на землю, жадно целовала и тискала на глазах всего нашего добропорядочного педколлектива и собственного бессловесного жениха-печатника, угрюмо взирающего на эту эротику.
А вечерами, когда мы с Лифке сбрасывали сапоги и расслаблялись в своих хоромах в неглиже, целомудренный Андрюша подскакивал, как ужаленный, и стыдливо прикрывал рубашкой свои семейные трусы, почему-то считавшиеся позорными. Поскольку чокнутая Лиза, как Вий какой, стояла на улице, припав к нашему окну, и голодным взглядом сопровождала каждое мое движение. Признаюсь, такая экспансивность Лизы меня немного пугала, но хочешь не хочешь, а я вынужден был поддержать свою репутацию. И на следующий вечер я попросил Лифке удалиться из комнаты на сорок минут, которых оказалось более чем достаточно.
Андрюша Лифке был русский немец. В конце войны его отца депортировали из Казахстана в шахтерский городок Сталиногорск, нынешний Новомосковск. Таких немецких резерваций в подмосковном угольном бассейне было немало, и по сей день в них можно найти вполне русских баб и мужиков с немецкими фамилиями, таких как глава поселковой администрации госпожа Энгельс Любовь Вильгельмовна. Андрюша говаривал, что его отец в результате этого вавилонского плена совсем запамятовал немецкий, так и не освоив русский или казахский, а посему толком не говорил вообще ни на каком языке.
Внешне Лифке был типичный носастый маленький фриц с прямыми соломенными волосами и серыми глазами навыкате. Я так и видел его в униформе вермахта цвета “фельдграу”, с засученными рукавами, с автоматом МР-40 в руках и в тяжелом стальном шлеме. Немецкий, как язык Третьего рейха и братской ГДР, был не в моде. Мы учились на английском отделении, выбранном из-за “Битлз” и “Лед Зеппелин”. Но порою, принимая у девушек полные ведра с картошкой в кузове самосвала, мы дурачились на тарабарском немецком языке, что “этот русский картофельн надо немношечко отпрафляйт нах Дойчлант”, и выходило очень убедительно.
В своем захолустье Лифке участвовал в любительском вокально-инструментальном ансамбле (ВИА). Благодаря этому он умел сносно бренчать на гитаре и тонким голосом ныть жалостные рапсодии своих обожаемых Queen и более доходчивые советские шлягеры. Романтические завывания Лифке в беседке за столовой по ночам манили стаи томящихся девушек, как звуки волшебной флейты дудочника из Гамельна. И наш рейтинг, и без того завидный, возрастал настолько, насколько этого только можно пожелать. Не остался внакладе и мой Андрюша. А поскольку был он щуплым и моложавым для своих двадцати лет, то ему досталось совсем уж юное существо — четырнадцатилетняя воспитанница детского дома Катя, которая приезжала к бабушке на побывку.
Прошатавшись с этой Катей до рассвета, Лифке разбудил меня грохотом сброшенных сапог и, уж поскольку я все равно закурил, стал изливать свои чаяния. Девочка оказалась взрослой не по годам, как все детдомовские. Мыслила она как тридцатилетняя женщина и не жеманничала, как наши шибко умные педички. Из них двоих благородный Лифке казался целомудреннее, а бедовая Катя, похоже, вообще не боялась ничего и никого. Весь остаток ночи я сквозь сон пытался впопад реагировать на неразрешимую нравственную дилемму истинного джентльмена: имеет ли он моральное право сломать невинной девушке целку, если она имеется, и не чревато ли это уголовной ответственностью.
На следующий день в наш образцово-показательный колхоз наехала съемочная группа из киножурнала. Для того чтобы показать культурный досуг студентов на картошке, в столовой накрыли бутафорские столы с фруктами, цветами и сухим вином. По мнению создателей этого документального полотна, именно так, с фруктами, цветами и сухим вином, с задорной песней и задушевной беседой, будущие педагоги коротали долгие осенние вечера после страды.
Режиссер попросил нас как можно оживленнее обсуждать наши насущные проблемы и стал обходить столики с микрофоном. А я, скорчив самую демоническую физиономию, на какую только был способен, обдумывал какую-нибудь дерзость, которую брякну в камеру. Очередь, однако, так и не дошла, заворачивая на более благонамеренных и стриженых персонажей, так что мне пришлось оставить свой сарказм при себе.
Во время технического перекура на крыльце режиссер в белых штанах попросил у меня огонька и завел беседы на самые запретные темы: о показухе московской Олимпиады, о притеснении Высоцкого, об агрессии в Афганистане и т. п. Тет-а-тет этот отъявленный лизоблюд оказался самым отчаянным диссидентом, какого только можно вообразить. И от этого его кино показалось еще противнее.
