Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2010)
Для Пришвина, который еще в 1909 году, будучи никому не известным членом Географического общества, защищал от нападок и обвинений в плагиате своего младшего товарища и одновременно с тем учителя А. М. Ремизова, также занимавшегося обработкой сказок и на этой ниве пострадавшего, профессиональная солидарность и помощь собрату по перу в затянувшейся войне писателей и фольклористов была делом чести, похоже заставившим даже забыть про злую рецензию на «Неодетую весну», тем более что Пришвин эту повесть и сам годы спустя не слишком высоко ставил.
Мнение старейшего писателя свою роль сыграло (а неизвестно, чем бы все обернулось, отзовись Пришвин о довоенном рецензенте дурно), и Платонов получил допуск к теме, которая для него никогда не была чужой, ибо сказочное начало присутствовало в самых разных его произведениях от ранней воронежской прозы до опубликованной в 1947 году в «Огоньке» рецензии на книгу «Сказки русского народа».
«Вмешательство в процесс творчества народной сказки таких корифеев литературы, как Пушкин и Лев Толстой в прошлом, такого большого художника, как А. Н. Толстой в наше время, имеет своей целью восстановление, воссоздание наилучшего коренного варианта данной сказки из всех вариантов, созданных народом на тему этой сказки, — писал в той рецензии Платонов. — Но этого мало, писатели дополнительно обогащают и оформляют народную сказку силою своего творчества и придают ей окончательное, идеальное сочетание смысла и формы, в котором сказка остается пребывать надолго или навсегда».
Таким образом, цель была сформулирована, и Платонов продолжил начатое Алексеем Толстым при всей парадоксальности сближения этих имен дело, за которым угадывалась и важная задача, сформулированная им в выше процитированном письме к Шолохову, недаром позднее в платоновском некрологе появились строки: «В последние годы своей жизни, будучи тяжело больным, Андрей Платонов отдавал много сил работе над народным эпосом». Глубокая правда была в том, что среди последних страниц начатой много лет назад одной большой платоновской книги, где какие только темы и сюжеты не возникали, какие бездны не разверзались и вершины не открывались, стали и эти, обращенные к детской душе волшебные слова и вечные образы, идеально сочетающие смысл и форму.
О платоновских сказках можно написать целое исследование. Больше того, их относительная по сравнению с другими произведениями писателя неизвестность и невостребованность — еще один пример великой литературной несправедливости, хотя еще в 1971 году в журнале «Вопросы литературы» проницательнейший и очень хорошо Платонова почувствовавший писатель Сергей Павлович Залыгин отметил:
«Его внимание привлекли прежде всего те сказки, содержание которых касается трагической, очень жестокой и бескомпромиссной борьбы добра и зла, подлинной мудрости с воинственным заблуждением.
В них нет и следа той сглаженности, которая рассчитана иногда на милых деток, а иногда и на милых взрослых.
Здесь рубят головы и руки, и живое тело свертывают в петлю или рассыпают на части, здесь носители добра и не думают изображать ангелов — то и дело они сами заблуждаются, они обидчивы, а отчасти и легковерны, поддаются подстрекательствам злодеев, и хотя мы всегда на стороне добрых, однако же далеко не всегда и не все их поступки можем одобрить».
Вошедшие в сборник «Волшебное кольцо» платоновские сказки — «Умная внучка», «Финист — ясный сокол», «Иван Бесталанный и Елена Премудрая», «Безручка», «Морока», «Солдат и царица», «Волшебное кольцо», а также не вошедшие, авторские — «Неизвестный цветок», «Разноцветная бабочка», «Уля» и другие — суть такая же вершина его творчества, как «Епифанские шлюзы», «Чевенгур», «Котлован», «Джан», «Третий сын», «Река Потудань», «Седьмой человек», «Возвращение». Взаимосвязь всех этих произведений, их глубинное родство и общая корневая система несомненны, пусть и не столь очевидны — на то они и корни.
Элемент собственного сказочного, волшебного в каждой из сказок рознится, а их связь с первоисточником, то есть с собственно народной сказкой, чьи сюжеты Платонов «обрабатывал», представляет собой отношения сотворчества. «Платоновское» проступает в каждой из них, но, пожалуй, особенно отчетливо в «Безручке» — сказке, по фольклорному своду хорошо известной. В ней рассказывается о судьбе сестры, оклеветанной своей невесткой, потерявшей по ее навету руки и чудесным образом их обретшей ради и благодаря спасению собственного сына, упавшего в колодец. Однако Платонов пошел гораздо дальше, распространив действие волшебной истории на войну, куда попадают главные герои — Безручка, ее муж и сын. Все они совершают подвиги, защищая родную землю, и в кульминационной сцене встречи-узнавания отца и сына на вопрос, кто у тебя отец с матерью, сын произносит очень важные в контексте платоновского народоведения слова:
«Нету у меня батюшки, и какой он был — не помню. А рос я с малолетства один у матери, земля была нашим ложем, а небо — покровом, а добрый народ был заместо отца.
— Народ всем отцам отец, — сказал так полководец, — я сам перед ним меньшой и наградить его не могу».
Можно почти не сомневаться: последнее было обращено непосредственно к Сталину и было ответом на его лицемерный тост за русский народ.
Из цикла «Очевидные вещи»
Егоров Андрей Анатольевич родился в 1983 году в городе Петропавловске-Камчатском, учился в Камчатском государственном педагогическом университете. Публиковался в журнале поэзии “Арион”. Лауреат премии “Дебют” в поэтической номинации (2008). Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые. В подборке сохранена авторская пунктуация.
1
…общие рекомендации: передвигаться ночью,
не употреблять в пищу незнакомые организмы,
кипятить воду, не поддаваться панике…
…навыки ориентирования и владения оружием,
основные приемы выживания в неблагоприятных условиях
повышают шансы — научите им ваших близких…
остальное оборвано
2
маленький, — шепчет Марина, пряча памятку в нагрудный
и проводя ладонью по изрядно округлившемуся животу,
как каждый вечер с того момента, как поняла,
что тошнота и слабость значат не смерть,
а совсем другое
маленький, — шепчет Марина, — я даже не знаю, кто твой папа
Алеша, или кто-то из тех мародеров,
тот ли щуплый солдатик, я не знаю, я не хочу знать,
это не повысит шансов, а мы,
малыш, мы ведь собираемся выжить, правда?
и я научу тебя охотиться и рыбачить,
разводить костер и перевязывать раны
и непременно — слышишь? — читать и писать,
чтобы ты знал, чтобы другие знали,
что тут было
и что стало потом
забрасывает костер землей: уже стемнело
и можно двигаться дальше. Рюкзак, ружье, живот;
как тебя только ноги еще держат , —
усмехается про себя Марина, —
мамина дочка
3
три четверти века спустя, прикрутив — больше по привычке,
чем из необходимости — фитилек керосиновой лампы,
Алексей пишет скупым бисерным почерком
на полях “Илиады”:
…и пока я рос в ее чреве,
в ее душе росла львица,
зверь с сердцем любящим и отважным
неудивительно, что когда настало время
нам вернуть себе нашу землю
мама была среди тех,
кто вел нас
и я всегда помню то, что она сказала,
когда всё кончилось, и надо было жить дальше:
если история и правда чему-то учит,
то я думаю —
уж мы-то не провалим экзамен.
4
(Из предисловия к сборнику “Поэзия Железного века”)
“…структурное и семантическое единство,
кажущееся на первый взгляд удивительным —
в отсутствие какой-либо единой поэтической школы —
на самом деле совершенно закономерно
и обусловлено […]
…основная парадигма поэзии Железного века:
запомнят только то, что затвержено наизусть,
за чем не поленились вернуться,
