Юкио МИСИМА - ПАДЕНИЕ АНГЕЛА
И опять бензоколонка. И опять кока-кола…
Вскоре с правой стороны показалась красивая длинная дамба у реки Кидзугава. Было безлюдно, небо перечеркивала дамба с разбросанными на ней купами деревьев. Небо с рассеянными облаками сверкало пятнами синевы.
«А что там?» — лениво думал Хонда, пока машина ехала вдоль дамбы. Прямой зеленый помост выглядит как полка, куда поставили кукол. За ним только блистающий облаками свод, поэтому кажется, что стоявшие там прежде куклы пропали, но и сейчас там выстроились прозрачные, невидимые человеческому глазу фигуры. Может, то были фигурки, которых зарывали вместе с умершими? Принадлежавшие мраку, на свету они сразу рассыпались, оставив лишь след в воздухе. И потому дамба так торжественно, так почтительно преподносит нам сияющее небо — как след стоявших на ней фигур.
…Или как свет мы ощущаем негатив бездонного мрака?
Когда Хонда думал об этом, он чувствовал, как его взгляд снова и снова стремится проникнуть за грань вещей и явлений. Он должен был запретить себе это, когда отправлялся из гостиницы. Если он будет пытаться проникнуть за эту грань, то этот реальный мир снова рухнет: дамба развалится из-за той щелочки, в которую когда-то подсматривал Хонда… Как угодно, но немного терпения, еще немного терпения, он должен поставить этот непрочный, хрупкий, как стекло, мир себе на ладонь и оберегать его…
Машина некоторое время ехала, оставляя реку Кидзугава справа: взору предстала поверхность реки с множеством отмелей, провода линии электропередачи, перешагнувшей через реку, низко висели над водой, словно ослабли от летней жары.
Скоро дорога уткнулась в реку, и когда они проехали по серебристому железному мосту, появился дорожный указатель «Нара 8 км». Показалась развилка проселочных дорог, словно раздвигавших молодые стебли мисканта, по обочине дорог тянулись заросли бамбука. Молодые листья, вдоволь напоенные солнцем, имели мягкий, золотистый, словно мех молодой лисицы, оттенок, они выделялись среди мрачной, темной зелени росших вокруг вечнозеленых деревьев.
Показалась Нара.
Огромная крыша, словно раскинувшая для объятий руки, золотой рыбий хвост на ее коньке — храм Тодайдзи, который величественно приближается из купы встающих перед вами, когда вы начинаете спускаться с холма, сосен — это и есть Нара.[54]
Машина, миновав на тихой улице старые лавочки, где продавались белые рабочие перчатки, висевшие в темном, прятавшимся в тень помещении, въехала в парк Нара.
Солнце палило вовсю, цикады, казалось, пилили затылок, их стрекот становился все громче, среди солнечных бликов мелькали белыми пятнами олени.
Проехав через парк, они попали на шоссе Тэнри, двинулись по нему между сверкавшими в лучах солнца полями и уткнулись в невзрачный мостик, тут дорога расходилась — направо к станции и храму Обитокэ, налево к предгорью, туда, где находился монастырь Гэссюдзи. Последняя дорога, идущая по краю полей, была тоже заасфальтирована, так что машина легко добралась до входа на территорию Гэссюдзи.
Отсюда начиналась дорога к храму: она поднималась в гору и до храмовых ворот было довольно далеко, туда разрешалось доехать на машине, и шофер, посмотрев на безоблачное небо, с которого все сильнее палило солнце, настойчиво убеждал Хонду, что пожилому человеку не стоит проделывать этот путь пешком, однако Хонда решительно отказался и велел шоферу ждать его здесь. Он считал, что должен во что бы то ни стало сам испытать те страдания, что шестьдесят лет назад выпали на долю Киёаки.
Опираясь на палку, Хонда стоял там, где начиналась дорога, ведущая к храму, и, повернувшись спиной к расстилавшейся внутри, манящей тени, всматривался в прошлое.
Воздух вокруг был наполнен стрекотом цикад. Других звуков не было, только иногда с отделенного полями шоссе Тэнри доносился резкий шум проезжавших машин. Но на той дороге, по которой приехал Хонда, насколько хватало глаз, не было ни одной машины, на обочине белели мелкие камешки.
Равнина Ямато[55] по сравнению с прошлым совсем не изменилась. Она была ровной, точно «мир человека».[56] Где-то там поблескивали скорлупки крошечных крыш города Обитокэ, поднимался слабый дым, наверное, какого-нибудь завода. Гостиница, где шестьдесят лет назад метался в жару больной Киёаки, наверное, и сейчас стоит рядом с холмом у вымощенной камнем дороги, но вряд ли она выглядит так, как тогда, так что ехать туда ни к чему.
Над городом, над всей равниной раскинулось летнее безоблачное небо, его синеву разбавляли лишь призрачные облака с изящно вылепленными краями, протянувшие от темневших вдали гор свои белые шелковые нити.
Хонда, раздавленный жарой и усталостью, присел на корточки. Ему показалось, будто глаза ослепил резкий блеск, исходивший от летних трав. Почудился даже запах гниения, который принесла прошелестевшая крылышками рядом с его носом муха.
На шофера, который снова вышел из машины и с беспокойным видом приблизился к нему, Хонда посмотрел с немым упреком.
Вообще-то он боялся, что не сможет дойти до храмовых ворот. Одновременно подступили боль в желудке и боль в спине.
Хонда отослал шофера, двинулся по дороге, подбадривая себя и стараясь, пока шофер мог его видеть, держаться уверенно; когда по каменистой в выбоинах дороге Хонда поднимался в гору, он только видел краешком глаза с левой стороны — сочную желтизну мха, пышно, как признак болезни, разросшегося на стволах, с правой — сиреневатые с облетевшими лепестками головки чертополоха, и, тяжело дыша, мечтал, чтобы дорога наконец повернула.
Тени деревьев, местами преграждавшие путь, казались таинственными и чудотворными. Неровности дороги, которая в дождь, наверное, превращалась в речное дно, сверкали на солнце, как руда, тень манила прохладой. У тени дерева должен быть какой-то источник. Однако Хонда сомневался, что этот источник исключительно само дерево.
Хонда спрашивал себя, спрашивал свою трость, в тени какого по счету дерева ему можно будет отдохнуть. Тихо манила к себе четвертая тень — она была за поворотом и не была видна от машины. Добравшись до нее, Хонда буквально рухнул на дорогу у корней каштана.
«С сотворения мира было определено, что сегодня я буду отдыхать в тени этого дерева», — размышлял Хонда, чрезвычайно остро ощущая реальность. Пока шел, он не обращал внимания на пот и цикад, однако когда сел отдохнуть, снова услышал стрекот и почувствовал, что вспотел. Хонда оперся лбом о палку, и боль от давившего на лоб серебряного набалдашника смешивалась с подступающей болью в желудке, болью в спине.
Врач сказал, что у него опухоль поджелудочной железы. И со смехом добавил, что она доброкачественная. Добавил со смехом, что доброкачественная. Наверное, хотел соединить эти два понятия, и этим свел на нет гордость человека, прожившего восемьдесят один год. Хонда подумывал, не отказаться ли ему, вернувшись домой, от операции. Однако было известно, что, если он вдруг откажется, врач станет давить на него через так называемых «близких». Он сам попал в ловушку. Не должно быть такого, чтобы человека, раз попавшего в ловушку, каковой является само рождение, поджидали на жизненном пути еще и другие ловушки. «Ладно, не будем воспринимать это так серьезно», — подумал Хонда. «Сделаю вид, что этого и хотел». Даже тот жертвенный козленок в Индии уже с отрубленной головой еще какое-то время бил копытцем.
Хонда поднялся, теперь, когда за ним не наблюдали, он перестал следить за собой и брел, пошатываясь, еще тяжелее опираясь на палку. Ему казалось, что он раскачивается в шутку. В такие минуты он почти не чувствовал боли и двигался вперед.
Воздух был напоен ароматом летних трав. По обеим сторонам дороги росли сосны, и на фоне неба, к которому он поднимал глаза, чешуйки шишек на пышных сосновых ветках от яркого солнца казались вырезанными каждая отдельно. Скоро с левой стороны показалась заброшенная чайная плантация с кустами, опутанными вьюнком и паутиной.
И снова поперек дороги легли тени. Ближайшая просвечивала, словно потертая ткань, а несколько дальних лежали плотно, напоминая пояс траурной одежды.
Убедив себя, что хочет подобрать упавшую на дорогу большую шишку, Хонда снова передохнул на выступавших корнях огромной сосны. Внутри тела копились тяжесть, боль и жар, острой ржавой проволокой свернулась не находившая выхода усталость. На подобранной шишке высохшие, полностью раскрывшиеся чешуйки темно-коричневого цвета упруго и сильно сопротивлялись пальцам. Вокруг все заросло коммелиной, но цветы ее на жгучем солнце увяли. Среди подвижных, как ласточкины крылья, молодых листочков торчали крошечные поникшие цветочки лилового цвета. И огромная сосна, к которой он прислонялся спиной, и Лазурь неба над головой, и несколько сохранившихся облачков — все казалось до ужаса сухим.
