Макс Фрай - Одна и та же книга

Нет, ну в самом деле, сколько можно.

А революции, разумеется, не будет, потому что уже вечер, а надо еще купить в супермаркете помидоры, пакет вишневого сока, заказать стакан «Кровавой Мэри» в первом попавшемся баре, в понедельник вечером все они более-менее пусты и оттого гостеприимны, найти на телефоне красную кнопку, нажать, не отпускать, пока он, зараза такая, не отключится, и спать, спать, какая уж тут революция, в самом деле, мало ли что красный.

Оранжевый — это выйти из дома и увидеть, что дети рисуют на асфальте, например, жирафа, тут же вспомнить — понятная ассоциация — песенку про оранжевое солнце, оранжевое небо, улыбнуться невольно, заметить в киоске сигареты «Camel», подмигнугь нарисованному на пачке верблюду, почти оранжевому, позвонить на работу, или куда вы там идете, сказать: задержусь на час, придумать правдоподобное объяснение, зайти в кафе, заказать свежевыжатый апельсиновый сок и кофе, как же без него, а вот если бы варили кофе дома, в медной джезве, можно было бы бросить туда сухую цитрусовую корку, а еще в темный тростниковый сахар хорошо бы добавить ароматическое масло «сладкий апельсин», одна капля на сахарницу, больше не нужно, только масло должно быть натуральное, дорогое, тут уж ничего не попишешь, но как же это вкусно, знали бы вы.

И кстати, вот этот книжный напиток оранжад, который вечно пьют литературные герои, центральные и второстепенные, — кто-нибудь знает, что это такое? И где это взять? Потому что пить сегодня оранжад на летней веранде кафе — это было бы стилистически правильно, круче, чем обедать абрикосами и мандаринами, круче даже, чем в оранжевых джинсах по городу вышивать, имейте в виду.

Желтый — это значит, что солнце будет палить немилосердно и, честно говоря, всем давным-давно пора в отпуск, а для тех, кто еще не зарылся в золотые пляжные пески по самую макушку, нет у меня слов утешения, какие, к чертям собачьим, слова утешения, когда нормальные человеческие люди валяются безмятежно на солнышке, а мы с вами все еще в городах пылимся, дураки.

Зато мы можем строить планы, раскатывать губу, наши губы — самые длинные в мире, так-то.

Желтый — это идти по улице неторопливо, щуриться на солнце, обдумывать план побега, то есть выбирать подходящий маршрут, мысленно пересчитывать злато, прикидывать — хватит ли? Всегда кажется, что не хватит, и всегда почему-то хватает, хоть и в обрез, конечно, на то и Страна Дураков, чтобы вытряхнуть из карманов все монетки, до единой, а нам не жалко, подумаешь.

А еще желтый — это оказаться ночью на перекрестке со сломанным светофором, мигает желтым, гад, что хочешь, то и делай, чего не хочешь — не делай, едь, иди или стой на месте пень пнем, только гляди по сторонам внимательно — сам, без подсказок, так-то. Иногда мне кажется, что эти вот мигающие желтым светофоры на ночных перекрестках — очень важная часть еще более важной правды про города, угадайте с трех раз почему.

А одуванчики уже почти отцвели.

Зеленый, наконец-то зеленый, значит, где-нибудь неподалеку, во дворе или в парке, косили траву, от этого самого зеленого из ароматов одуреть можно (и нужно, наверное). А если не косили траву, значит, придется потрудиться, отыскать на рынке или в супермаркете кустик мяты или, скажем, мелиссы, кому что нравится, сорвать украдкой листок, растереть в руках и нюхать, потому что запахи — это не пустяки, а чудесные события, которые случаются с нами буквально по тысяче раз на дню, а мы не замечаем, глупые дураки.

Зеленый — это еще когда вам говорят свысока: «Молодо-зелено», а потом случайно выясняется, тот, кто говорил, младше вас года на полтора, несущественная, конечно, разница, но смешно же, правда.

А еще зеленый — это, конечно же, путешествие в Изумрудный город. То есть путешествие, которое было таким долгим, увлекательным и поучительным, что, честно говоря, неважно, изумруды или стекляшки украшают башни, и даже зеленые очки можно согласиться надеть, сильный великодушен, с удовольствием дает себя провести, понимает, что беспомощная чужая ложь нужна в первую очередь для его собственного удовольствия, и во вторую очередь — тоже, а третьей не бывать.

Голубым было, есть и будет небо над нашими головами, никуда оно не денется, даже если пасмурный день, в разрыве между облаками промелькнет голубой лоскуток, предлог лишний раз посмотреть на небо, а нам того и надо, «лишнего» раза в таком деле быть не может, это, надеюсь, и без меня ясно.

А потом у вас, наверное, будет пятница-вечер, но сизо-голубые летние сумерки не пропьешь, я знаю, и это великое утешение.

Синим пламенем горит все то, что не вышло, как хотелось, было загадано и не сбылось, шло само в руки, да мимо рта пролетело, синее пламя — последний оплот всякого отчаявшегося, реванш побежденного, бесценное достояние потерявшего все. Гори все синим пламенем, а нам море по колено, синее, конечно же, самое синее в мире, даже если называется Черным, или Красным, или какие там еще бывают моря.

Синим пламенем горит еще и газовая плита, можно водрузить на нее чайник, согреть воду, до семидесяти градусов, ни в коем случае не больше, потому что мы будем заваривать не чай, а мате. Если залить эту траву кипятком, она горчит, семьдесят градусов, говорю я вам, тогда мате становится сладким, никакого сахара не надо, семьдесят, и ни градусом больше, выкручивайтесь как хотите, отслеживайте, что ли, стадии кипения, семидесяти градусам, кажется, соответствует то смятенное состояние воды, которое древние китайцы называли «шум ветра в соснах», но в этом вопросе мне веры нет, могу ошибаться, ну и ладно, гори оно все синим пламенем, честно-то говоря.

«Синенькими» еще почему-то называют в городе Одессе баклажаны, не знаю, с какой стати. Шкурка у этого смехотворного с виду, но вкусного овоща вовсе не синяя, а темно-лиловая, то бишь фиолетовая, таким образом, можно элегантно покончить с делами субботы, перевести стрелки часов вперед — вот и воскресенье началось.

Фазан, истинно говорю я вам, сидит в Лиловом городе, на крыше той самой Лиловой бани, которую с неофициальным дружеским визитом посетил однажды царевич Масуд, чтобы уснуть, увидеть сон, а потом проснуться в следующем сне и забираться, таким образом, все дальше и дальше, страшно подумать, насколько далеко, читайте арабские сказки, господа охотники, и у вас будут простые ответы на самые сложные вопросы бытия, вот как у меня, например.

Забавно, кстати, что любимая сказка моего детства, разбудившая во мне интерес к сновидениям, про Лиловый город, а любимый анекдот моей юности — про Фиолетовый город,[4] я его все время вспоминаю и пересказываю при всяком удобном случае, даже в книжки свои его как бы между делом вписываю, потому что, как принято восклицать в таких случаях, — да это же про меня, про меня!

Нет, ну действительно.

И если уж речь зашла о детстве, вот вам (нам) еще один фиолетовый факт: в школе мы писали фиолетовыми чернилами. Причем меня перевели туда из школы, где было положено писать синими. За синие чернила в новой школе ставили двойки; я не сомневаюсь, что в старой школе двойки ставили за фиолетовые чернила, просто у меня не было случая убедиться в этом на собственном опыте. Это изрядно озадачивало, заставляло всерьез заподозрить, что окружающие меня взрослые — все сплошь опасные психи, потому что это же кем надо быть, чтобы так заводиться из-за цвета чернил, когда даже мне понятно, никакой разницы.

Я, честно говоря, до сих пор так думаю. Жизнь среди других людей, желтым человеком в фиолетовом городе, — акт великого гражданского мужества, мало ли что никто этого не понимает и медалей не дают.

Тополиного пуха уже меньше, гораздо меньше, можно сказать, совсем нет его. Но горожане, я знаю, все равно найдут немало поводов для сетований на судьбу. Жара, неисправные кондиционеры, рвущий ноздри аромат чужих потных тел в городском транспорте, отсутствие горячей воды в некоторых избранных столичных кранах, а тут еще и солнцеворот позади, дни становятся короче, а ночи длинней, значит, можно уже предчувствовать (даже неприлично не предчувствовать) долгую-долгую лютую зиму, достаточно? Жалоб на личную жизнь и нескорый (или оставшийся позади) отпуск добавить по вкусу, перемешать, плакать.

А тем временем на улице — самый восхитительный летний день, какой только можно вообразить, ну и что, что понедельник, подумаешь.

Понимать все про людей легко и приятно, а вовсе не «многие печали», как принято думать.

Это бывает так. Два мальчика лет восемнадцати, в шортах до колен и тяжелых высоких ботинках идут по улице, рассекая горячий воздух острыми локтями. Коротко стриженные, взъерошенные, крашенные, один в огненно-рыжий цвет, другой — в жемчужно-белый. Хмурые и суровые, как это удается только совсем мелким мальчишкам, впервые в жизни более-менее удачно скопировавшим отцовское выражение лица. Этакие юные спартанцы, у каждого за пазухой, подозреваю, не один, а целая дюжина лисят. И вдруг рыжий сбивается с шага, останавливается на миг, начинает ужом крутиться, угрем изгибаться, подпрыгивать, выполняя при этом причудливые движения руками. Миг спустя к дикому этому танцу присоединяется второй юный спартанец.