Такэо Арисима - Женщина
Так рассуждала Йоко, но где-то в глубине души ощущала боль. Измучить Кимура, а потом еще обманом выжимать из этого добрейшего человека последние деньги – ничуть не лучше того, что в народе называют «цуцумотасэ».[44] Йоко с горечью думала о том, как низко она пала. Но сейчас для нее не было на свете никого дороже Курати, ее возлюбленного. При мысли о нем сердце ее болезненно сжималось. Он принес в жертву жену и детей, лишился работы, пренебрег даже репутацией в обществе – и все ради любви к Йоко, он живет ею одною. И она ради него готова на все. Иногда ей до слез хотелось увидеть Садако, но она подавляла в себе это желание, строго храня данный ею обет не видеться с дочерью, полагая, что от этого Курати будет любить ее еще сильнее. Когда-нибудь она сумеет, наверное, возместить Кимура его материальные жертвы. То, что она делает, лишь по видимости цуцумотасэ. И Йоко сказала себе: «Действуй!» Последний листок письма, который она, задумавшись, держала в руке, с шуршанием упал ей на колени.
Некоторое время Йоко рассеянно следила за тем, как из чайника поднимается пар, образуя узоры в полосах электрического света. Потом с тяжелым вздохом достала с полки шкатулку и, устремив глаза куда-то вверх и грызя кисточку для письма, о чем-то задумалась. Вдруг, словно очнувшись, она быстро растерла в тушечнице превосходную китайскую тушь, отчего вокруг распространился легкий запах мускуса, и энергичным, похожим на мужской, почерком в один присест написала на тонкой японской бумаге следующее:
«Стоит начать писать, и никогда не кончишь. Стоит начать спрашивать, не будет конца вопросам. Поэтому я и не писала. Все Ваши письма, за исключением того, что получила сегодня, я порвала, не читая. Прошу Вас, постарайтесь понять, почему я это сделала.
До Вас, очевидно, дошли слухи, что в глазах общества я – человек конченый. Как же я могу называться Вашей женой? Как говорится, каждый получает по заслугам. Отвергнутая родными, родственниками и даже друзьями, я просто не знаю, что делать. Один только Курати-сан, не понимаю почему, не покинул меня и заботится о нас троих. До какой же степени падения я в конце концов дойду? Поистине, каждый получает по заслугам.
Ваше письмо, которое я получила сегодня, тоже следовало бы порвать, не читая, но… Вряд ли нужно объяснять, почему я никому не сообщаю своего адреса.
Это, пожалуй, мое последнее письмо. Желаю Вам благополучия и молю Бога о Ваших успехах.
Только что звонили новогодние колокола.
В ночь под Новый год.
Кимура-сан
от Йо».
Йоко вложила листок в конверт, взяла кисточку и очень быстро и красиво написала адрес. Потом вдруг схватила письмо, хотела порвать, но передумала и швырнула его на циновку. Холодная усмешка чуть тронула ее губы.
Совсем рядом, в храме Дзодзёдзи, громко звонили новогодние колокола, сладкой болью отзываясь в душе Йоко. Вдалеке им вторили колокола других храмов. Прислушиваясь к их перезвону, Йоко уловила в ночном безмолвии и другие звуки. Часы пробили двенадцать, кто-то восторженным голосом читал стихи знаменитых поэтов, кудахтали куры, вероятно чем-то испуганные… Йоко подумала, что жизнь человека – удивительно странная вещь.
Йоко совсем озябла и поднялась, чтобы приготовить постель.
31
Наступил холодный январь 1902 года. Зимние каникулы Айко и Садаё подходили к концу. Йоко очень не хотелось снова посылать сестер в пансион, и не только потому, что госпожа Тадзима стала ей неприятна. При одной мысли о предстоящем визите к этой даме Йоко овладевали смущение и робость. Она почему-то боялась госпожу Тадзима и еще директора Йокогамского отделения Нагата, почему – Йоко и сама не знала. Не то чтобы она считала их важными или опасными людьми, просто у нее не хватало решимости показаться им на глаза. Она представила себе, как ученицы будут молча изводить ее сестер, и решила определить их в женскую гимназию «Юран» в районе Иигура, объяснив это тем, что школа Тадзима слишком далеко от дома.
Как только сестры уходили в гимназию, Курати приходил к Йоко и оставался у нее до их возвращения. Иногда их навещали самые близкие друзья, и чаще других Масаи. Он буквально не отходил от Курати, повсюду следуя за ним как тень. И пожалуй, больше всех трудился над созданием союза лоцманов. При всей кажущейся вялости и безалаберности, он обладал острым, как бритва, умом и зорким глазом. Войдя в прихожую, аккуратно расставлял валявшуюся обувь, ставил в угол все зонтики. Он сразу же приметил, что цветы в вазе начали увядать, а запас чая и сладостей в доме скоро иссякнет, и на следующий день с самого утра занялся наведением порядка. Неразговорчивый, он был в то же время очень любезен. Он мог вдруг ни с того ни с сего глупо захохотать, в то же время исподтишка хитро наблюдая за собеседником. Чем больше Йоко узнавала его, тем чаще приходила в недоумение, и это ее раздражало. Йоко догадывалась, что они с Курати обсуждают не только организацию союза, но и еще какие-то, видимо, секретные вопросы, однако выяснить ей так ничего и не удалось. Она попробовала было спросить об этом Курати, но он, как ни в чем не бывало, перевел разговор на другую тему.
И все же Йоко снова была близка к вершине того счастья, о котором мечтала. То, что радовало Курати, радовало и ее, радости Йоко были радостями Курати. Эта естественная гармония сделала Йоко веселой и ровной в обращении с окружающими. Для Йоко, способной выполнить все, что бы она ни задумала, не составляло никакого труда сыграть роль примерной, заботливой жены. Сестры как будто тоже считали ее самой лучшей в мире старшей сестрой и одобряли все ее поступки. Даже Айко, к которой Йоко всегда относилась словно мачеха к падчерице, была послушна, как и подобает хорошо воспитанной девочке. Уже за одно то, что Айко в свои шестнадцать лет выглядела настоящей красавицей, она должна была быть благодарна Йоко.
За несколько недель Айко из грубого рубина, только что добытого в горах, превратилась в отшлифованный драгоценный камень. Она была несколько полновата и гораздо ниже Йоко ростом, но этот недостаток скрадывался почти безупречным сложением, поразительно белой, гладкой кожей, округлостью плеч, очень тонкими, хоть и короткими пальцами рук и ног, и усилия Йоко не пропали даром. Она причесала Айко на свой вкус, и та стала еще привлекательнее. Шлифуя красоту сестры, Йоко испытывала такую же радость и гордость, какую испытывает художник, создающий прекрасную картину. Лицо Айко с тонким овалом, выхваченное лучом света из темноты, могло бы, пожалуй, вызвать зависть у самой Венеры. Блестящие, словно покрытые лаком, густые волосы, ниспадающие на лоб, сливались с темнотой, а в полосе света четко вырисовывались линии прямого, как у гречанки, носа, большие влажные глаза, упругие полные губы. Айко любила сидеть где-нибудь в темноте и оттуда пристально глядеть на свет своими меланхолически-задумчивыми глазами – в такие минуты она бывала особенно хороша.
Курати все забыл ради Йоко, и она жаждала отплатить ему тем же: она решила изгнать из своего сердца Садако – самое дорогое, что у нее было. Но это оказалось свыше ее сил. Правда, после возвращения в Токио она ездила к ней всего лишь раз, но время от времени посылала деньги и просила няньку сообщать ей о здоровье дочери. Ответы няньки всегда были полны упреков. «Что толку от того, что Вы вернулись в Японию? Подумайте сами, может ли ребенок расти без родителей? Нянька все стареет. Садако больна корью и не перестает звать маму. Странно, что Йоко не слышит ее голоса», – почти в каждом письме повторяла нянька, растравляя душу Йоко.
Йоко не находила себе места, ее тянуло потихоньку выскользнуть за ворота усадьбы, но, вспоминая Курати, она стискивала зубы и побеждала искушение.
Ока все не приходил. Курати, верно, забыл послать ему письмо. Раз уж Ока написал такое скорбное послание Кимура, то непременно пришел бы к ней, если бы знал ее адрес.
Последнее время она все чаще думала об Ока и других своих знакомых, которых раньше ей совсем не хотелось видеть. Она даже вспомнила юношу, который пристал к ней тогда на пристани в Йокогаме. И всякий раз Йоко задумывалась над тем, как отнесся бы к ее мыслям Курати, и давала обет не вспоминать ни о чем подобном даже во сне. Курати ко всему относился беспечно, и поэтому Йоко до сих пор не изъяла своего имени из семейного списка Кибэ.[45] Правда, она не знала и того, осталась ли в семейном списке Курати его бывшая жена. Гордость не позволяла ей спросить об этом. К тому же он не придавал никакого значения подобным формальностям. Заговори она об этом, и Курати еще подумает, что она струсила, а ей очень не хотелось, чтобы он так думал. На самом же деле за гордостью Йоко скрывался простой женский страх перед Курати – она робела перед своим возлюбленным, боялась рассердить его, настолько подчинила себя его воле. Она хорошо это понимала и все же не находила в себе мужества заставить Курати поступать так, как хотелось бы ей. Жена Курати не выходила у нее из головы. Йоко с подозрением оглядывала всех женщин, встречавшихся ей поблизости от его дома. Она была уверена, что непременно узнает ее по той фотографии, которую видела на «Эдзима-мару». Но ей ни разу не пришлось встретить свою соперницу, и порой ее охватывало странное чувство, будто ее обманули.
