Геннадий Авраменко - Уходили из дома
К такому раскладу психиатр был явно не готов. Я внутренне еще раз порадовался, что не стал косить под буйного или приходить в кабинет с овчаркой и требовать послать меня на границу.
Следующим утром я стоял у приемного отделения психиатрической больницы № 4 имени Ганнушкина и стучал в закрытую дверь. Раннее утро, Сокольники и подсмотренный в направлении предположительный диагноз «маниакально-депрессивный психоз» сделали меня немного свирепым.
— Не долби, не видишь — закрыто! — резко оборвал меня неприятный голос.
Я оглянулся. За спиной стоял какой-то неуравновешенный человек в белой пижаме. По виду, клинический идиот.
Отвернувшись, я хрястнул по двери ногой.
— Ты что, не слышишь? Не стучи! — Он схватил меня за плечо.
— Не тронь меня, псих ненормальный! — заорал я и с силой отпихнул его.
Дальше события развивались молниеносно. «Псих» в пижаме достал из кармана ручку от двери, открыл помещение и, заломив мне руку, затащил меня внутрь. Вовремя поняв, что это не сумасшедший, а санитар, я не стал вырываться и давать сдачи.
— Так, — просмотрев мое направление, сказал санитар. — Буйный призывник со склонностью к суициду. Давайте-ка его ко мне оформляйте, в третье.
— Но его же в санаторное надо, в двадцать шестое, — удивилась медсестра.
— Ничего, там мы его отучим на людей бросаться!
Я попал в отделение для буйных. Отобрали всё, абсолютно всё, кроме тренировочных штанов, тапочек, футболок и умывальных принадлежностей. В коридоре страшного третьего отделения мне велели сидеть и ждать. С неподдельным ужасом я осматривал движущихся по коридору людей. Вот солдатик, перегрызший в армии себе вены. Вот безумный, пустивший себе слюну на клетчатую рубашку, выкрикивает горлом хриплые сонеты. А вот и хрестоматийный Наполеон, у него сейчас спокойный период, по осени он превращается в генерала Багратиона и становится буйным. Бабушка-уборщица, кивавшая мне на больных, смотрела на меня с искренней жалостью. И очень обрадовалась, когда из кабинета вышла врач с доставившим меня злым санитаром и громко сказала:
— Ты что, сам с ума сошел? Веди его в двадцать шестое и больше так не шути. К тому же у меня мест нет вообще...
Все познается в сравнении, поэтому в санаторном было поистине прекрасно. Народ мирный, тихий, есть такие же призывнички, как и я. Водить дружбу я ни с кем не стал — вероятность того, что настучат, оставалась всегда. Поэтому я погрузился в себя, изобразил непреходящую депрессию и принялся осваивать психбольницу.
Каждое утро начиналось с гимна. Гимн включал дядя Петя, толстый, спокойный добряк. Когда в шесть утра приемник Пети заорал «Союз нерушимый», я даже не сразу сориентировался, где нахожусь. В Петю немедленно полетело одиннадцать пар тапочек, он выключил приемник, и мы мирно дремали еще законных два часа. Вечером, как правило, бузили «афганцы». Где-то в полночь они приступали к постройке блиндажей из подушек и матрасов и начинали изображать последний бой. В ход шли все те же тапочки, пачки сигарет и книжки. Непродолжительную битву прекращал санитар, после чего «афганцы» успокаивались до следующей ночи. Был Добчинский-и-Бобчинский. Жизнь ДБ, как его все называли, проходила в основном в коридоре. Идет направо — Добчинский. Налево — Бобчинский. Ходит, беседует сам с собой, никого не трогает. Любопытно, что с ним будет, если однажды в отделении заведется Николай Васильевич Гоголь? А в туалетной курилке почти все время обитал тихий юноша, сын Горбачева. Если в унылых и нервных беседах заходила речь о политике, он немедленно подавал голос и обещал позвонить папе, грозил, что тот приедет и всех расстреляет. Но Михаил Сергеевич все не приезжал и не приезжал...
Обследование и лечение было необременительным. Давали какие-то таблетки, аккуратно собираемые мной в пакетик, делали энцефалограмму мозга, беседовали со мной, просили рисовать картинки. В качестве трудотерапии предлагалась сборка продолговатых коробочек для яблочного повидла. Больные радостно разбирали картонки и вскоре, соревнуясь друг с другом, несли сдавать готовый продукт дежурной медсестре.
Кормили вполне сносно: каши, супы, даже вареную курицу давали три раза. Вот только на улицу почему-то не выпускали. Лишь однажды мне повезло — на кухне попросили притащить из машины коробки, и я целых четыре раза по одной минуте вдыхал сочный весенний ветерок.
На пятый день меня вызвали к врачу.
На стуле сидела пунцовая мама.
Видимо, лишь присутствие врача спасло меня от мгновенной смерти.
— Он все врет, — сказала правдивая мама.
— Я все вру, — немедленно подтвердил я. — Отправьте меня в армию. Ну пожалуйста.
На этом меня попросили выйти вон.
Мама потом рассказала, как дело было. Я-то ей сообщил, что меня просто кладут в больницу на обследование, не уточнив, что это за больница такая. И тут вдруг, когда она начала собираться с целью меня навестить, ей позвонили и задали фантастический по своей емкости вопрос: «А вы знаете, какой жизнью живет ваш сын?»
Мама, как выяснилось, не знала.
Заведующая отделением рассказала маме, что я страдаю из-за неразделенной любви к бросившей меня девочке Тане.
«Да, — говорила мама, — есть такая Таня. Но они вроде бы не расставались!» Врач терпеливо повествовала, что я тонкий и ранимый, что у меня затяжная депрессия. «Нормальный он, — не соглашалась мама, — он вам голову морочит!» Психиатр напоминала про мои попытки самоубийства, но мама и после этого твердила: «Этот негодяй просто не хочет в армию!»
В общем, визит мамы-правдоруба внес в мои карты некую сумятицу.
А вот визит Немета, Шурика Тона, Маринки Попковой и Юльки Минеевой крайне порадовал.
Решив не превращать больницу в филиал нашей репетиционной базы, я категорически запретил приходить ко мне кому-либо, дабы не возбудить в персонале никаких подозрений относительно моей вменяемости. Но народ таки не выдержал.
Немет пришел с классическими апельсинами, девочки принесли газировки и какой-то нехитрой снеди, которую мы сожрали тут же, на лестнице.
— Ну чё, как думаешь, прокатило? — поинтересовался Немет.
— Боюсь, что нет. Приезжала мама и сказала, что я все вру.
— Когда выпишут, давайте соберемся у меня и решим, что делать, — предложила Юля.
Так мы и сделали.
В следующие дни я дурачился. Сидел на подоконнике с грустным видом, держа попертое у дяди Пети лезвие, был скручен и получил внушение. Съел скопом все накопленные антидепрессанты, из-за чего как подорванный носился по коридору и опять-таки был скручен. Случайно довел до слез тихого идиота Витю, попытавшись помочь ему конструировать коробочки...
Общим счетом через полторы недели меня пригласили к заведующей.
— Геннадий, — строго сказала она. — Через две недели ждем вас здесь, на комиссии.
Встреча у Юльки в Кунцево была печальной. С полным ощущением того, что не откосил, я впал в реальную депрессию и готов был рассматривать любые предложения.
В итоге, сожрав шесть колес тазепама, я театрально лег на кровать и разбросал вокруг еще три пустые упаковки.
— Алё, это скорая психиатрическая? — засыпая, услышал я вежливый голос Димки Немета. — Мы пришли, а у нас тут друг съел кучу таблеток и щас помрет... Ну да, он утром из Ганнушкина выписался... Как с милицией? Какая милиция? Заберите его в психушку, ваш пациент, мы его боимся!.. Обычную «скорую» вызвать? Спасибо!
Очнулся я в ванной. Из глубин моего желудка торчал толстый черный шланг и наполнял меня теплой водопроводной водой.
— Вот тебе колеса жрать, сука, — эхом раздавался чей-то дружелюбный голос.
Потом я пришел в себя, лежа на каталке в визжащей несущейся «скорой». Затем в огромном, выложенном белым кафелем помещении. Я сидел в углу, а прямо передо мной лежал на полу незнакомый мне мертвый старик. Я пытался закричать, но не мог.
— Чего дергаешься? — хохотал надо мной санитар. — Он уже мертвый, а ты пока нет. Но к утру все может измениться!
Снова каталка, коридор, вонь. Ко мне подходит чудовищная старуха и начинает щупать меня руками.
— Зина, это ты? — вопрошает старуха, а я отталкиваю ее рукой.
Снова щупают.
— Я не Зина! — кричу.
— Не Зина, не Зина, — смеется кто-то. — Зачем колеса ел?
— Не знаю...
— Еще будешь?
— Нет.
— Пошел вон отсюда.
Стою у входа, кашляя ободранным шлангом горлом, читаю табличку. Оказывается, я был в Склифосовского, в соматопсихиатрическом отделении.
Через две недели я приехал на комиссию. Меня пожурили за очередную попытку суицида, побеседовали и отправили восвояси. Вскоре в райвоенкомате мне выдали военный билет с пометкой «Годен к службе в военное время».
Получилось...
Вечером снова приехала мама Пули, привезла хавчик. Рыба соленая, помидоры, сушки, масло и хлеб. Возбудившийся Пуля принялся шуршать у плитки и сломал свет. Остаток вечера провели в темноте и тишине. Женька свалил домой, в палатке теперь я один живу.
