Геннадий Авраменко - Уходили из дома

Геннадий Авраменко.

Уходили из Дома. Дневник хиппи.

Посвящается тем, кто не пережил 90-е.

И тем, кто умудрился выжить.

Имена всех героев реальны.

Все совпадения неслучайны.

Автор

Это правда - потому что так все и было.

Это вымысел - потому что такого быть не могло.

Это рассказ о дружбе, ненависти, предательстве и любви. Обо всем, без чего невозможно представить жизнь.

Это очень смешная книга. Но порой на глаза наворачиваются слезы. Смахиваешь их. открываешь новую главу, улыбаешься, а потом они снова наворачиваются. Но слезы эти - добрые. Это книга о том прекрасном времени, которое уже никогда не повторится, как бы этого ни хотелось.

А жаль...

Дмитрий Харатьян

В дневниковой юной исповеди Геннадия Авраменко есть несомненная настоящность. Как и у Керуака. Главное, что время поймано в сачок: чувства и мысли обнаружены и раскрыты.

Виктор Ерофеев

29 апреля 1992 года, среда

На Гоголях было спокойно. Как обычно, царило разделение по статусу и интересам. На боковой лавочке у льва кисла дринч-команда, у подножия памятника Гоголю вдумчиво молчала пионерия. На лавке напротив сидели умеренно выпивающие олдовые — кажется, Хоббит, Шерхан, Шериф, Князь. На соседней грелось на солнышке мое безбашенное поколение. У ограды с загадочными лицами, делая вид, что они просто кусты, курили траву Лик и Питон. Дымсон ссал сверху на проезжую часть. Поздоровавшись с теми, кого знал, я присел к своим. Глотнул портвейна, поинтересовался, не собирается ли кто в Таллин на маевку. Уже попрощавшись со всеми, собрался было отчаливать, как вдруг Золотая Рыбка тихонечко пискнул:

— Мамочки!

От «Арбатской», со стороны Генштаба, приближались человек двадцать люберов. Они почти маршировали; широкие клетчатые штаны и одинаковые звериные лица на­водили ужас даже на расстоянии ста метров. И шли они явно к нам.

Стоявший у перехода милиционер бочком-бочком удалился в переулок.

Пионерия испарилась мгновенно. Не убежала даже, а именно испарилась, оставив на граните влажные следы. Молодежь, подхватив пожитки, тоже рванула вниз по бульвару. Дринч-команда попыталась встать, но тщетно.

Осталось человек восемь, не больше. Первым действовать начал Шерхан. Он деловито выломал из скамейки длинную белую жердь, разломил ее о колено и отдал одну половину Шерифу. Остальные, мигом раздербанив до остова лавочку, тоже вооружились кольями. Князевский медленно и кинематографично вытащил стамеску.

Я поборол возникшее разумное желание избежать драки путем побега, но перед олдовыми стало неловко. Отбросил сумку к бордюру и засучил рукава.

Любера перешли дорогу и озадаченно остановились.

В принципе, отпор им периодически давали, но редко, да и то, если урелов было три-четыре переоценивших свою мощь придурка. Банде в двадцать человек не мог перечить никто. По крайней мере, до сегодняшнего дня.

— Чё надо? — поинтересовался невысокий Лик, вызывающе собрав хайр под резиночку.

— Начали, — резко скомандовал один из гопников, и те пошли в атаку.

Драка, как всегда, помнится смутно. Хруст кольев или костей. Кровь, истошные визги от ударов по яйцам. Лик, с хлюпаньем бьющий урела о ступеньку. Шериф и Шерхан, от которых, как от былинных богатырей, в разные стороны разлетаются любера. Махнут правой рукой — улочка. Махнут левой — переулочек. Мой боксерский опыт пригодился очень. Благодаря моей реакции и вертлявости перекачанные любера просто не могли по мне попасть, а я успешно гасил их ударами в челюсть. Нет, досталось, конечно, — пару раз падал, попав под пудовые кулаки.

— Менты! — крикнул кто-то.

Гопники, на ходу собирая павших товарищей, бросились в сторону «Пентагона».

Хиппаны и панки тоже кинулись в разные стороны.

Подбежавшие менты сграбастали лишь подбирающего сумку меня и ничком лежащего Дымсона. Заодно прихватили кого-то из дринч-команды, шатающегося с «розочкой» в руке и безуспешно пытающегося дойти до драки.

Повели в «пятачок». Меня прямо колбасило — адреналин, видать. В голове прокручивалась драка, я нервничал, что не уклонился тогда, не врезал тому...

Дринча менты по дороге бросили, устав тащить.

— Менты, суки! — орал он. — Не имеете права! Я пузырь портвейна специально разбил, вы обязаны меня забрать! И посадить с камрадами!

Андрюша Дымсон держался за голову — разбили. Прямо из вытатуированного на его голове Змея Горыныча на арбатскую брусчатку сочилась кровь.

У нас забрали документы, а самих кинули в обезьянник.

— Дымсон, ты тут бывал? — полюбопытствовал я. — Бить будут?

— Раз восемнадцать был, — сплюнул Дымсон. — Бить обязательно будут.

На улице тем временем раздался шум. Слышались крики, какое-то скандирование.

Недовольные менты выбегали на улицу, возвращались, злобно смотрели на нас, снова выбегали. Через полчаса визгов и беготни дежурный отпер решетку, сунул нам паспорта и велел уматывать.

На улице мы обомлели. Вся тусовка с Гоголей и с «Бисквита» толпой сгрудилась во дворе отделения и скандировала что-то вроде «Свободу Леонарду Пелтиеру!». Кто-то даже плакат нарисовал.

Напились, конечно, чего греха таить. Тихонечко слиняв с «Бисквита», я шел по Арбату, отсвечивая сизым фингалом.

— Эй, пипл! — окликнул меня какой-то художник. — Молодцы, вломили, говорят, круто. Втроем тридцать человек разметали!

— Ввосьмером двадцать всего лишь! — опроверг я.

— Нормально! «Битлз» любишь?

— Конечно.

— Держи! — И протянул мне графитовый портрет Джона Леннона.

Вот такая вчера приключилась история.

Пусть она и станет первой записью в дневнике, который я намерен вести, не прерываясь ни на день в течение начинающейся сегодня моей новой жизни.

— Самостоятельный?! И что мы теперь делать будем?! На шею мне сядешь, свесив ножки?! Ты что, дочь миллионера? Опять будешь морской капустой питаться и овсянкой?!

Так, ну или примерно так сегодня на меня целых пол­дня кричала родная мама. Понять ее можно: моя зарплата гораздо больше, чем ее, причем настолько, что можно сразу, прямо из кассы, идти в магазин и купить новый «Рубин». На кнопках! Впрочем, правильнее будет сказать — «была гораздо больше», и именно это так расстроило мою мирную, в общем-то, маму. Привыкнув за несколько месяцев к неплохой, по нынешним меркам, жизни, мама резонно перепугалась, что с моим увольнением достатку в семье конец и на горизонте замаячит голодная смерть.

Сегодня я уволился с работы. Попахал порядочно, аж с августа прошлого года. Для молодого индивидуума, исповедующего идеологию хиппи, это смертельно долго. Но с работой нынче туго, пришлось уцепиться за то, что есть. Не особо творческая, конечно, зато зарплату неплохую вовремя платили. К тому же куча приятных мелочей в виде позаимствованных китайских резиновых перча­ток, микросхем и прочей мелочевки. Спирт, опять же, давали для протирки установок и молоко за вредность. Но надоело страшно, скука жуткая, постоянно одно и то же. Нет, сначала, конечно, было интересно — это же «оборонка»! Как представишь, что микросхемы, созданные не без моего активного вмешательства, будут частью баллистической ракеты, которая рано или поздно расхерачит к чертям собачьим Америку, так за страну родную в душе радость появляется. Одним словом, оператор пре­цизионной фотолитографии — это звучит гордо! Кому ни скажешь, как профессия называется, никто не понимает, что это такое, все думают, что это с фотографией связано. Хотя в фотографии я ничего не понимаю вообще, и весь мой опыт в ней исчерпывается одной отснятой и до сих пор не проявленной пленкой. Было бы кому научить — вот бы я наделал снимков в своих путешествиях!

Получил трудовую книжку, спрятал в ящик. Честно говоря, уволился я не совсем сам. То есть сам, но заявление мое только облегчило начальнику цеха жизнь, ибо он не мог найти в себе душевных сил уволить меня по статье. А выгнать меня стоило. На прошлой неделе я приехал на работу прямо от Димки Немета, с «Электрозаводской». Мы всю ночь пили «Вазисубами», пели унылые песни и курили безмазовую траву. А когда я опомнился, что надо ехать на завод, времени осталось в обрез. Домой заскочить и принять душ не успел, белье сменить тоже. А так как на работе оказался на полчаса раньше смены, то решил, что ничего страшного не случится, если я постираю носки и трусы прямо в гермозоне. Недолго думая, я устроил постирушку в баке с моющим раствором для кремниевых пластин, а прополоскал все в деионизованной воде. На всех участках немедленно пошла «сыпь» одному мне понятного происхождения, началась паника. Стремясь скрыть улики, я спрятал белье в какую-то бутыль — как выяснилось, зря. В бутыли оказалась серная кислота. В общем, провели небольшое расследование, меня вычислили. В разгар скандала я и написал заявление об уходе...