Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Откуда ты все это знаешь?
Ничего лучше я придумать не мог. Мы с Даниэлой поднимались от Барри[168] к замку той дорогой, которой ходили только тогда, когда нужно было идти вместе с пожилыми людьми, избегавшими подъема по крутой тропинке.
– Какой невероятный вид! – сказала она.
Они стояли и наслаждались панорамой долины Вик[169]. У Адриа мелькнула мысль об Аркадии.
– Откуда ты знаешь столько про моего отца?
– Потому что это и мой отец. Как называется та гора вдалеке?
– Мунсень.
– Правда, это похоже на presepe?[170]
Откуда тебе знать, что у нас дома никогда не бывало вертепа, подумал я. Однако Даниэла была права: Тона походила на рождественский вертеп, как никогда. Адриа кивнул:
– Вон усадьба Жес.
– Да. И усадьба Казик.
Они дошли до Башни мавров[171]. Внутри – запустение и разруха. Снаружи – ветер и красота пейзажа. Адриа сел на краю обрыва, чтобы насладиться видом. И задал вопрос иначе:
– Почему ты мне все это рассказываешь?
Она села рядом и ответила, не глядя на него: потому что мы брат и сестра, потому что нам нужно понимать друг друга, потому что я теперь хозяйка усадьбы Казик.
– Я знаю, мама мне говорила.
– Я думаю снести дом: всю эту застарелую грязь, навоз, запах гнилой соломы. И построить новый.
– Ужас.
– Ты привыкнешь.
– Виола умерла от тоски.
– Кто это – Виола?
– Собака из усадьбы Казик. Бурая такая, с черной мордой и вислыми ушами.
Наверняка Даниэла не поняла, о чем я, но ничего не сказала. Адриа некоторое время молча на нее смотрел.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Чтобы ты знал, кем был наш отец.
– Ты его ненавидишь.
– Наш отец мертв, Адриа.
– Но ты его все равно ненавидишь. Зачем ты приехала в Тону?
– Чтобы поговорить с тобой спокойно, подальше от твоей матери. В частности, поговорить про магазин. Когда он станет твоим, мне бы хотелось войти в долю.
– А со мной-то что толку говорить? Обсуждай это с мамой…
– С твоей матерью невозможно ничего обсуждать. Ты это отлично знаешь.
Солнце вот-вот должно было зайти за Кольсуспин. Я чувствовал внутри себя огромную пустоту. Луна уже появилась на небе. Кажется, начали петь цикады. Бледная луна повисла над Кольсакаброй. Когда магазин станет моим, говоришь?
– По законам жизни он будет твоим. Рано или поздно.
– Иди к черту…
Последнюю фразу я сказал по-каталански. Судя по ее улыбке, она прекрасно поняла – поняла, хоть и не изменилась в лице.
– Я еще много чего должна тебе рассказать. Кстати, какую скрипку ты привез с собой?
– Я не собираюсь много играть. На самом деле я бросил занятия. Привез инструмент только ради тети Лео.
Поскольку подступали сумерки, брат с сестрой начали спускаться. На этот раз они шли по узкой и крутой тропинке: он – широкими шагами, не обращая внимания на крутизну склона, она, хотя и в узкой юбке, поспевала за ним без видимых трудностей. Луна поднялась выше, когда они дошли до рощи возле кладбища.
– Так с какой скрипкой ты приехал?
– С той, что для занятий. А что?
– Насколько я знаю, – продолжал синьор Носеке, стоя посреди улицы, – на этом инструменте не играли сколько-нибудь регулярно. Как и на Мессии Страдивари, понимаете?
– Нет, – ответил Ардевол нетерпеливо.
– Я говорю вам о том, что это придает ей еще большую ценность. Ее след теряется сразу, в год создания, как только она попала в руки Гийома-Франсуа Виала. Возможно, на ней кто-то и играл, но достоверных сведений об этом нет. А теперь она вдруг появляется. Эта скрипка бесценна.
– Вот это я и хотел от вас услышать, caro dottore.
– В самом деле она появилась впервые? – с любопытством спросил сеньор Беренгер.
– Да.
– Я бы не купил ее, сеньор Ардевол. Это очень большие деньги.
– Но она их стоит? – спросил Феликс Ардевол, глядя на Носеке.
– Я бы заплатил не колеблясь. Если б такие деньги у меня были. У нее великолепный звук!
– Мне плевать, какой у нее звук.
– И исключительная символическая ценность.
– А вот это действительно имеет значение.
Они распрощались: начинался дождь. Синьор Носеке получил свой гонорар прямо на улице. Ужасы войны, миллионы погибших и целые города, сметенные с лица земли, научили людей не рассыпаться в любезностях, а принимать решения на месте, даже такие, которые могут повлиять не на одну человеческую жизнь. Перед тем как расстаться, Феликс Ардевол сказал: я последую вашему совету, сеньор Беренгер. Пятьдесят тысяч долларов – действительно огромные деньги. Большое спасибо вам обоим. Увидимся, если сведет судьба. Сеньор Беренгер, прежде чем свернуть за угол, повернулся и посмотрел на сеньора Ардевола. Притворился, что прикуривает сигарету, чтобы лучше его разглядеть. Феликс Ардевол затылком почувствовал его взгляд, но оборачиваться не стал.
– Кто такой синьор Фаленьями?
Он снова был в монастыре Святой Сабины. Снова в коридоре, где можно говорить, не опасаясь эха. Отец Морлен бросил взгляд на часы и энергично начал выставлять Ардевола на улицу.
– Но там же дождь идет, Морлен, черт тебя дери!
Отец Морлен раскрыл здоровый крестьянский зонт, взял Ардевола под руку, и они начали прохаживаться вдоль монастырской стены. Со стороны казалось, что отец-доминиканец утешает и наставляет тоскующего мирянина. Они шагали взад-вперед вдоль фасада монастыря – словно говорили о неверности, о приступах невоздержанности, о таких греховных чувствах, как зависть и гнев; я столько лет не исповедовался, святой отец… прохожие, видевшие их, были впечатлены.
– Консьерж Ufficio della Giustizia e della Расе.
– Это и я так знаю. – Два хлюпающих шага вперед. – Кто он? Ну же! Откуда у него скрипка такой ценности?
– Да, она действительно ценная.
– Ты получишь свой процент за посредничество.
– Я знаю, сколько он просит.
– Не сомневаюсь. Но не знаешь, сколько я ему заплачу.
– Его настоящее имя не Фаленьями. Его фамилия – Циммерманн.
Отец Морлен искоса посмотрел на собеседника. Пройдя еще немного, он не выдержал:
– Ты понятия не имеешь, кто это, да?
– Ясно только, что его настоящее имя и не Циммерманн.
– Будет лучше, если ты по-прежнему будешь называть его Фаленьями. Можешь дать ему четверть от того, что он запросил. Но не вздумай давить на него, потому что…
– Потому что он опасен.
– Да.
По виа дель Корсо пронесся американский джип и обдал их брызгами.
– Вашу мать… – выругался Ардевол, не повышая голоса.
Морлен осуждающе покачал головой.
– Дорогой друг, – сказал он с отстраненной улыбкой, словно разглядывая будущее, – такой характер сослужит тебе дурную службу.
– Что ты хочешь сказать?
– Что тебе придется признать, что ты вовсе не так несгибаем, как думаешь. Тем более в наступающие времена.
– Кто такой этот Циммерманн?
Феликс Морлен взял своего друга под руку. Стук капель, долбящих купол зонтика, не мешал внимательно слушать.
Снаружи, на берегу, стоял жуткий холод. Обильный снегопад все засы́пал и погрузил в молчание. Внутри, глядя на то, как радужно переливается вино в поднятом бокале, он сказал хозяину: «Да, я родился в состоятельной и очень набожной семье, и моральные принципы, в соответствии с которыми я был воспитан, помогают вашему покорному слуге принять на себя ту ношу, которую возлагает на него фюрер через конкретные инструкции рейхсфюрера Гиммлера, и справляться с нелегкой задачей служить родине надежным щитом против внутреннего врага. Это превосходное вино, доктор».
– Благодарю, – ответил доктор Фойгт, которому уже несколько наскучила эта напыщенная болтовня. – Для меня большая честь разделить его с вами в этом импровизированном жилище, – сказал он первое, что пришло в голову. С каждым днем ему все больше надоедали все эти гротескные и совершенно необразованные персонажи.
– Импровизированное, но уютное, – возразил начальник лагеря.
Еще глоток. Снаружи снег уже прикрыл срам земли холодной белой простыней.
Рудольф Хёсс продолжал:
– Для меня приказы священны, как бы они ни были тяжелы. Мы, в СС, должны быть готовы принести себя в жертву ради исполнения долга перед родиной.
Бла-бла-бла…
– Безусловно, оберштурмбаннфюрер Хёсс.
И тогда Хёсс рассказал ему ту патетическую историю про солдата Бруно Не-помню-как-его и, распалившись, принялся кричать, словно Дитмар Кельманн из Berlinertheater[172], а закончил знаменитым «унесите эту падаль!». Насколько доктор Фойгт знал, эту байку уже слышали пара дюжин человек и она всегда заканчивалась таким ором.
