Девственницы-самоубийцы - Евгенидис Джеффри
Хотя снаружи дом по-прежнему выглядел обветшалым, внутри он обрел былую внушительность, и уже через пару недель мисс д’Анжело ухитрилась продать его молодой паре; эти люди живут в нем и поныне, хотя теперь уже вряд ли могут называться «молодыми». А тогда, впервые в жизни получив возможность распорядиться на собственное усмотрение внушительной суммой, что была у них на руках, они сделали мистеру Лисбону предложение, которое тот принял, невзирая на то что в свое время заплатил куда больше. На тот момент дом был практически пуст, в нем осталось только святилище Сесилии — застывшая на подоконнике сумятица восковых потеков, которой мистер Хедли пренебрег из безотчетного суеверия. Мы решили, что никогда больше не увидим мистера и миссис Лисбон, и уже тогда попробовали не вспоминать о них. Нашим родителям это, похоже, удавалось лучше, и они вернулись к своим партиям в теннис, парусным прогулкам и коктейлям. Самоубийства сестер заставили их пережить умеренный шок — так, словно они предчувствовали, что нечто подобное должно случиться, словно видели все это и раньше. Поправив узел твидового галстука (который он не снимал, даже выходя подровнять траву), мистер Конли провозгласил: «Капитализм принес нам материальные блага, но опустошил духовно». Развивая мысль, он прочел целую лекцию о потребностях человека и о разрушительном действии принципа конкуренции; мистер Конли был единственным убежденным коммунистом, с которым мы были знакомы, но его идеи лишь ненамного расходились с точкой зрения окружающих. Вирус какой-то неведомой болезни, разъедавший самое сердце страны, поразил и сестер Лисбон. Наши родители полагали, что в этом виноваты наша музыка и наше безбожие, да к тому же потеря моральных принципов в вопросах секса, которым мы еще даже и не занимались. Мистер Хедли заметил, что в конце прошлого века Вена пережила подобный всплеск самоубийств среди молодежи, и приписал это трагедии существования в гибнущей империи. Каким-то странным образом все это было связано с тем, что почту перестали доставлять вовремя, что дороги некому было ремонтировать, с кражами в городе, с выступлениями националистов и вакханалией огня в «Ночь дьявола» (тогда подожгли 801 дом). Сестры Лисбон стали символом болезни, которая охватила страну, символом боли, которую эта страна причиняла самым беззащитным своим гражданам. Стремясь как-то исправить положение, группа родителей собрала средства, и в нашей школе поставили мемориальную скамейку в память о девочках. Изначально скамья должна была увековечить память об одной Сесилии (проект был задуман восемь месяцев назад, после проведения Дня скорби), но новые несчастья послужили основанием тому, чтобы внести в проект необходимые изменения.
Небольшая скамья была изготовлена из дерева, выросшего где-то на Верхнем полуострове. «Девственный лес», — сказал мистер Кригер, специально для этого установивший новый станок на своей фабрике, где выпускались кондиционеры. Медную табличку украсила безыскусная надпись: «В память о сестрах Лисбон, дочерях этой общины».
Конечно же, на тот момент Мэри еще была жива, но табличка никак не отмечала этот факт. Последняя из сестер Лисбон покинула больницу всего через несколько дней после того, как скамья заняла свое место. Мэри провела в палате ровно две недели. Доктор Хорникер даже не пригласил ее родителей посетить занятие групповой терапией, зная, что те не явятся. Он предложил Мэри тот же набор психологических тестов, который ранее прошла Сесилия, но не обнаружил признаков каких-либо психических заболеваний вроде шизофрении или маниакально-депрессивного психоза. «Результаты показали, что она относительно свободно устанавливает контакт с окружающими и является уравновешенным подростком. Разумеется, ее будущее не представлялось мне безоблачным. Я рекомендовал ей длительную терапию, которая помогла бы совладать с перенесенной травмой, к тому же нам удалось поднять ее серотонин, и она совсем неплохо выглядела».
Мэри вернулась в пустой дом. Покинув мотель, это временное пристанище, мистер и миссис Лисбон разбили лагерь в своей спальне. Мэри тоже получила спальный мешок. Мистер Лисбон, по понятным причинам сдержанный в описании дней, последовавших за тройным самоубийством, мало что рассказал нам о состоянии Мэри по возвращении домой. Одиннадцать лет назад, когда девочки были совсем малышками, семья въехала в этот самый дом за неделю до прибытия контейнеров с вещами. Тогда им тоже пришлось жить в походных условиях, они спали на полу, дочкам читали сказки на ночь при свете керосиновой лампы, так что, как ни странно, воспоминания о тех временах ожили для мистера Лисбона в последние дни его пребывания в доме. «Порой, посреди ночи, я забывал обо всем, что случилось. Я выходил в холл, и на мгновение время поворачивало вспять. Мы только что приехали. Девочки снова спали в палатке, которую мы поставили для них в гостиной…»
Оставшись в одиночестве на исходе тех дней, Мэри лежала в своем мешке на жестком полу спальни, которую ей уже не с кем было делить. Это был старый фланелевый спальник с охотничьим рисунком: ряд подстреленных уток над красными кепками охотников, из воды выпрыгивает форель с большим крючком во рту. Несмотря на летнюю жару, Мэри так застегивала мешок, что снаружи виднелась лишь ее макушка. Она поздно просыпалась, говорила мало и принимала душ по шесть раз на дню.
С нашей точки зрения, горе Лисбонов было непереносимым, его глубина оставалась за пределами нашего понимания, и нас поражали любые занятия, за которыми мы замечали их на протяжении тех последних дней. Как они могли усадить себя за стол и есть? Или вечером выскользнуть на заднее крыльцо, чтобы насладиться прохладой слабого ветерка? Как смогла миссис Лисбон посреди бела дня выйти, покачиваясь, из дома, пересечь давно не стриженный газон и сорвать цветок львиного зева с клумбы миссис Бейтс? Она поднесла его к носу, осталась, кажется, не удовлетворена ароматом, небрежно сунула цветок в карман, словно использованный носовой платок, и вышла на улицу, щурясь на солнце без очков. Мистер Лисбон тоже каждый вечер, поставив автомобиль в тенек, открывал капот и сосредоточено разглядывал двигатель. «Надо же чем-то себя занять, — был комментарий мистера Юджина. — Что еще остается?»
Впервые за год Мэри прошлась по улице, чтобы попасть на урок вокала к мистеру Джессапу. Они не договорились об этом заранее, но мистер Джессап не смог отказать ей. Он сел за рояль, проиграл две-три гаммы, чтобы Мэри распелась, а затем сунул голову в металлическое мусорное ведро, чтобы показать, как оно резонирует с его натренированным вибрато. Мэри спела песню, которую они с Люкс репетировали в день, когда начались трагедии (это была песня молодых нацистов из фильма «Кабаре»), и мистер Джессап посчитал, что выпавшие на долю Мэри невзгоды придали ее голосу глубину и печаль, не свойственные юности. «Она ушла, не оплатив урока, — добавил он. — То немногое, чем я мог ей помочь».
Лето вошло в самую силу; пролетел целый год с той поры, как Сесилия, вскрыв вены, выпустила в воздух ядовитые пары болезни. Утечка на заводе «Ривер-Руж» подняла в озере уровень фосфатов, настолько уплотнив водоросли у поверхности, что те стопорили гребные винты. Наше чудесное озеро стало походить на пруд со стоячей водой, покрытый волнистым слоем зеленовато-бурой накипи. Рыболовы бросали с берега камни, чтобы пробить там дыру, в которую затем закидывали удочку. Поднимавшийся от воды болотистый запах был ужасен, особенно по контрасту с элегантными особняками автомобильных промышленников, ярко-зелеными теннисными кортами и праздничными павильонами, выраставшими на берегу всякий раз, когда в каком-нибудь престижном колледже отмечали выпуск. Выпускницы едва сдерживали слезы: кому же приятно появляться в обществе в год, который останется в памяти благодаря, в основном, дурному запаху! О’Конноры, впрочем, гениально вышли из положения, устроив в честь выхода в свет своей дочери Элис тематическую вечеринку «Удушье». Гости явились туда в смокингах и противогазах, в вечерних платьях и шлемах астронавтов, а сам мистер О’Коннор надел водолазный костюм для глубоководных погружений: ему всякий раз приходилось откидывать стеклянную маску, чтобы глотнуть свой бурбон с водой. В разгар вечеринки, когда Элис выкатила к гостям на установке «искусственное легкое», взятое по такому случаю напрокат в больнице имени Генри Форда (мистер О’Коннор входил в совет директоров), стоявший в воздухе запах гниения казался лишь пикантным дополнением к атмосфере общего веселья.
