Девственницы-самоубийцы - Евгенидис Джеффри
После того как обстоятельства той трагедии стали всеобщим достоянием и обсуждались на каждом углу, мистер и миссис Лисбон перестали делать вид, будто живут нормальной жизнью. Миссис Лисбон больше не посещала церковь, и когда отец Муди пришел к ней домой, чтобы утешить ее, никто не отпер ему дверь. «Я звонил и звонил, — рассказывал он, — да все без толку». Пока Мэри лежала в больнице, миссис Лисбон объявилась там лишь однажды. Херб Питценбергер как-то раз стал свидетелем тому, как она вышла на заднее крыльцо с кипой исписанных листков. Смяв их и сложив в кучу, миссис Лисбон подожгла рукопись. Мы уже никогда не узнаем, что там было.
Примерно тогда же мистер Лисбон позвонил мисс Кармине д’Анжело с просьбой вновь выставить дом на продажу (ранее он отозвал свою заявку, вскоре после самоубийства Сесилии). Мисс д’Анжело тактично намекнула, что в нынешнем состоянии дом едва ли пригоден для сделки, но у мистера Лисбон был готов ответ: «Понимаю. Его приведут в порядок».
Выяснилось, что речь шла о мистере Хедли, преподавателе английского из нашей школы. Оставшись на лето без дела, он подкатил к дому Лисбонов в своем жуке-«фольксвагене» с наклейкой на бампере, агитировавшей голосовать за проигравшего на недавних президентских выборах кандидата от демократов. Когда же мистер Хедли выбрался из машины, мы разглядели на нем не знакомые нам по школьным занятиям брюки и куртку, а невиданную прежде рубаху-дашики.[48] На ногах мистера Хедли красовалась пара сандалий из кожи ящерицы. Волосы его отросли почти до плеч, и он сам двигался с присущей модным художникам ленцой, о которой во время отпусков вспоминают и некоторые учителя, освобождаясь на лето от школьной дисциплины. Вопреки хипповатой внешности предводителя коммуны, он рьяно взялся за работу, за три дня вытащив из дома Лисбонов целую гору ненужного хлама. В то время пока Лисбоны оставались в местном мотеле, мистер Хедли вплотную занялся уборкой: он вынес из дома зимние лыжи, ученические акварели, сумки с одеждой, гимнастический обруч и прочий мусор. Он даже вытащил наружу потертую коричневую софу (чтобы та смогла пройти в дверь, ее пришлось разломать надвое). Он набил мусорные мешки настенными кашпо, просроченными купонами на покупку со скидкой, скопившимися за годы шнурками от изношенной обуви, ключами от давно снятых замков. На наших глазах он отважно бросился разгребать завалы в каждой комнате, по очереди прокладывая себе путь совком для мусора. Уже на третий день, спасаясь от пыли, он нацепил на лицо что-то вроде хирургической маски. Мистер Хедли больше не бросал нам на ходу странные греческие фразы, не интересовался исходом наших бейсбольных поединков, но появлялся каждое утро, сохраняя на лице безысходность человека, вознамерившегося осушить болото при помощи посудной губки. Скатывая ковры и комкая полотенца, он дал волю тут же поплывшему волнами запаху дома Лисбонов, и многие решили, что повязка нужна ему не столько для защиты от пыли, сколько от мертвящего дыхания сестер Лисбон, все еще прятавшегося в складках постельного белья и портьер, в отстающих от стен обоях, в уголках ковров, сохранивших под защитой шкафов и тумбочек свой первозданный вид. Поначалу мистер Хедли ограничился обходом первого этажа, но уже на второй день отважился подняться наверх, в заваленный подушками и одеялами сераль[49] спален сестер Лисбон. Он обошел комнаты, по щиколотку утопая в одеждах, неслышно издававших печальную музыку, исполненную тоски по минувшему. Потянув за край принадлежавшего Сесилии непальского шарфа, висевшего у изголовья ее кровати, мистер Хедли услыхал в ответ звяканье потемневших зеленых бубенцов на его бахромчатых концах. Пружины матрасов выпевали жалобные ноты. С подушек осыпалась сухая кожица.
Мистер Хедли опустошил все шесть выдвижных ящиков платяного шкафа наверху, вслед за чем выбросил найденные там сложенные стопками банные полотенца и мочалки, отутюженные простыни с розовыми и лимонными пятнами, а также покрывала, не раз впитавшие слезы горячих девичьих снов. На верхней полке он нашел и подробно обследовал семейную аптечку: грелку, поверхность которой напоминала на ощупь воспаленную кожу, темно-синюю мензурку с отпечатками пальцев на внутренней поверхности, обувную коробку, полную баночек с мазями от стригущего лишая и конъюнктивита, кремы для ног — алюминиевые тюбики изжеваны, выжаты, скручены в тугую спираль. Кроме того, мистер Хедли обнаружил детский аспирин с апельсиновым вкусом, который сестры жевали как конфеты, старый термометр в черной пластиковой коробочке (увы, предназначенный для орального применения), а также прочие средства, которые намазывались, вводились внутрь, наклеивались; короче говоря, тут оказался весь мыслимый набор медицинских штуковин, столько лет помогавших миссис Лисбон сохранять дочерей живыми и здоровыми.
Именно тогда в наши руки попали пластинки: «Гранд-Рапидс Госпелерс», Тайрон Литтл с «Беливерс» и все прочие. Каждый вечер, стоило мистеру Хедли уехать (белый налет на волосах старил его лет на тридцать), мы зарывались в оставленную им у обочины бесценную груду мусора. Надо сказать, нас поразила свобода действий, дарованная мистеру Хедли, поскольку он избавился не только от тех вещей, отсутствие которых легко можно было восполнить (например, от вытертых до серебристых донышек банок с обувной ваксой), но выбросил и семейный фотоальбом, дистиллятор в рабочем состоянии и пергаментную полоску, на которой каждый год сестры отмечали свой рост. Последним, что выкинул мистер Хедли, был пустой корпус телевизора; Джим Кроттер утащил его к себе и обнаружил внутри чучело игуаны, по которому Тереза изучала биологию, — кроме хвоста, ящерице недоставало дверцы на брюшке, прикрывавшей когда-то пронумерованные пластмассовые внутренности. Мы, разумеется, оставили семейные фотографии у себя и, устроив постоянную выставку в штабе на дереве, поделили остаток, бросая жребий. Фотографии были сделаны много лет тому назад, большинство из них были свидетелями счастливейшей в истории семьи Лисбонов эпохи, казалось, целиком состоявшей из нескончаемых пикников на природе. На одном из снимков сестры Лисбон сидят, поджав ноги, на самодельных качелях из переброшенной через полено доски, на другом конце которой будто бы поднимается дым от костра (в момент съемки объектив дернулся). С большим сожалением мы вынуждены объявить, что эта фотография, Экспонат № 47 по нашему списку, недавно исчезла из конверта. Другой излюбленный нами сюжет — серия снимков около тотемного столба, установленного где-то среди аттракционов для туристов. Каждая из сестер выглядывает из специально проделанного отверстия, подставляя свою мордашку вместо лика священного животного.
Так или иначе, вопреки всем этим новым свидетельствам о жизни сестер Лисбон и еще оттого, что в семье у них так резко все изменилось (новые фотографии в буквальном смысле перестали появляться в альбоме примерно тогда, когда Терезе исполнилось двенадцать лет), мы мало что смогли узнать о девушках такого, чего бы не знали раньше. Казалось, дом был способен бесконечно исторгать из своих глубин приметы былых времен в виде непарных тапочек или платьев, распятых на вешалках на манер огородных чучел, — но если бы мы даже попытались отделить зерна от плевел в этом мутном потоке, мы бы так ничего и не поняли. Впрочем, бездна в конце концов иссякла. Через три дня после своего появления в доме мистер Хедли спустился с крыльца (впервые отворив парадную дверь) и поместил рядом с табличкой «Дом продается» другую, поменьше: «Распродажа имущества». В тот же день и в течение двух последующих дней мистер Хедли составил опись, охватившую не только щербатую столовую посуду и тому подобный скарб, но и дорогие вещи, какие пускают с молотка только в случае полного разорения владельцев. На распродаже побывали все, — не надеясь купить что-нибудь, но просто для того, чтобы оказаться внутри дома Лисбонов, совершившего чудесное превращение: в чисто убранных просторных помещениях пахло сосновыми иголками. Мистер Хедли выбросил вон все скатерти и все белье, избавился вообще от всех без исключения вещей, принадлежавших девушкам, от всего, что когда-то сломалось или разбилось. В доме осталась лишь мебель — столы, до блеска отполированные льняным маслом, кухонные табуреты, зеркала, кровати, — причем на каждый предмет была нацеплена аккуратная белая карточка с проставленной на ней ценой. Выписанные четким почерком мистера Хедли цифры не подлежали обсуждению; он не собирался торговаться. Мы обошли весь дом, побывали и наверху, и внизу. Мы благоговейно дотрагивались до кроватей, на которых уже не заснуть сестрам Лисбон, и до зеркал, в которых никогда больше не отразятся их лица. Наши родители не покупали бывшую в употреблении мебель и уж точно не могли взять ничего отмеченного печатью смерти, — но бродили по комнатам вместе с теми, кто пришел, откликнувшись на объявление в газете. В дом Лисбонов заявился бородатый священнослужитель греческой православной церкви в окружении пышнотелых вдов. Каркая как вороны и то и дело поводя носами, вдовы приобрели для свежевыстроенного домика приходского священника кровать под балдахином, принадлежавшую Мэри, ореховый комод Терезы, китайский фонарик Люкс и католическое настенное распятие Сесилии. Появлялись и другие покупатели, понемногу, одну за другой разобравшие все вещи в доме. Разглядывая разложенные на столике мелочи, Миссис Кригер наткнулась на зубную скобку Кайла и, не сумев убедить мистера Хедли в том, что та принадлежит ее сыну, приобрела ее за три доллара. Последнее, что мы видели, — то, как мужчина с усиками щеточкой загружал купленную им модель парусника в багажник своего «эльдорадо».
