Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма
Где-то отрыли бывшего кагэбэшника, работающего теперь шефом службы безопасности мебельного салона… Вроде вашего Ларичева, коллега! И он со слезами на глазах оправдывался перед телезрителями: мол, если бы ему сказали, что выпивающий студентик ВГИКа, которого прихватили на спекуляции валютой, - гений, он никогда не стал бы его вербовать! Но ведь никто же не предупредил, даже не намекнули! Да и сам студентик на вербовку пошел охотно, проявив в работе очевидные осведомительские таланты, прежде всего - феноменальную память. Из него вообще мог выйти Штирлиц или Ким Филби, если бы не жуткая тяга к спиртному…
Надо ли объяснять, что эта иезуитская версия спецслужб была жестоко осмеяна создателями документальной ленты?
– Необходимость стучать сначала на сокурсников, потом на творческих собутыльников страшно тяготила Гришу! - скорбно уточняла в кадре вдова, сидя у пылающего камина. - И муж, чтобы анестезировать больную совесть, стал пить. Много пить… Это был его вызов времени, открытый бунт против безжалостного тоталитаризма!
Про то, как много и что именно он пил, подробно, со знанием дела, рассказывали видные деятели театра и кино, можно сказать, легенды отечественной культуры. В результате Гришин гений, который, может, и спускается на землю раз в столетие, погиб, удавленный безжалостным зеленым змием! В заключение выступил скорбный директор ФСБ. Он извинился перед российским народом за погубленный талант Пургача и предложил за счет спецслужб воздвигнуть ему памятник в Москве. Пришедший тогда к власти Путин, сам не чуждый оперативной работы под прикрытием, молчаливо с этой идеей согласился…
Некоторые горячие головы, в особенности кинокритик Берлогов и комик Желдобин, потребовали, чтобы фигуру несчастного титана поставили не где-нибудь, а прямо на Лубянке, под окнами ФСБ, на том самом месте, где прежде высился Железный Феликс, и чтоб стоял Бронзовый Пургач вечным укором заплечных дел мастерам. Но позже, поостыв и посоветовавшись, выбрали другое место - в скверике возле Театра киноактера, где Гриша частенько разминался пивом, перед тем как идти к основному месту работы - в Дом кино. Там, в скверике, он теперь и сидит, как прежде сидел при дверях…
– Вот такая история! - грустно закончил Жарынин. - А вы?! Распетушились: творческая судьба… диссиденты… Как маленький, ей-богу!
– И никто против этой подлой мистификации не протестовал?
– Никто.
– А вы?
– Я? Я даже написал воспоминания о том, как на меня повлиял Пургач. Хотя на самом деле это было, разумеется, не влияние, а возлияние. Но все не так просто. Знаете, есть тут одна онтологическая закавыка. Старый злюка Сен-Жон Перс как-то заметил: бездарность не требует доказательств, а гениальность недоказуема. Улавливаете мысль? Бездарь и гения очень легко перепутать, особенно в непосредственной житейской близости. Этим и пользуются…
– Ужасно! - воскликнул Кокотов.
– Выше голову, соавтор! Из той лагерной истории, которую вы мне рассказали, может получиться отличный сценарий!
– А «Гипсовый трубач»? - обидчиво спросил писатель.
– «Гипсовый трубач» тоже пригодится. Итак, продолжим…
Однако в этот вдохновенный миг зазвонил на тумбочке телефон. Жарынин, поморщившись, снял трубку и просиял:
– Она уже здесь!
– Кто?
– Телемопа!
27. Триумф Телемопы
В холле соавторов нетерпеливо ждал Огуревич. Он был явно взволнован. Мускулистые щеки в тревоге напряжены. На розовой лысине, сквозь пушок выращенных усилием воли волос, виднелись капельки пота.
– Телевидение приехало! - пугливо улыбаясь, сообщил он.
– Это я вызвал! - со значением объяснил Жарынин.
– Зачем?
– Но вы же просили помочь!
– Я? Да, конечно… Но лишняя огласка…
– Не повредит! Примите, Аркадий Петрович, для храбрости сто грамм внутреннего алкоголя - и вперед! Расскажите всему прогрессивному человечеству о мерзком рейдере Ибрагимбыкове и его чудовищных планах!
– Я? Но ведь… Нет… Я не умею перед камерой. Я растеряюсь и скажу что-нибудь не то…
– Какие вы, однако, все в торсионных полях робкие! - в сердцах ответил Жарынин. - Лучше бы вы так осторожничали, когда отдавали бандиту стариковские акции!
– Дмитрий Антонович, вы меня неправильно поняли. Я должностное лицо и заинтересованное. Мне неловко.
Лучше, если выступит общественность. Вот вы, например, как режиссер и человек… Ян Казимирович… Ящик… Ящик обязательно! Он отлично говорит!
– Ящик? Это хорошо. Он златоуст. Пусть выступит! А мы с коллегой приехали сюда поработать, сценарий сочинить! Скажите спасибо, что я к вам сюда телевидение вызвал!
– Спасибо, но…
– Никаких «но»… Пойдемте, пойдемте, Андрей Львович, - режиссер подхватил писателя под руку и повлек в сторону. - Нас ждет наша шалунья Синемопа. Итак, мы остановились на том, что Лева втянут подругой в антисоветский заговор и взят в КГБ…
– Разве? - удивился Кокотов, но, поймав на себе суровый взгляд соавтора, поправился: - Да… Его вызывают на допрос…
– Постойте! - донесся жалобный голос Огуревича. - Я забыл вам сказать. У меня есть свободный «люкс»…
– Неужели? - Жарынин остановился и резко обернулся к директору. - А прежде вы клялись, что «люкса» нет и не предвидится!
– Я держал его для Меделянского.
– Так что же?
– Он задерживается в Брюсселе.
– Правда?
– Правда! - подтвердил Огуревич, глядя на Жарынина остекленевшими от честности глазами.
– Когда я могу переехать в «люкс»?
– Хоть сейчас.
– Ну, тогда ладно, так и быть! Пойдемте, Андрей Львович, на баррикады эфира!
Соавторы бодро направились к выходу и не видели, что произошло дальше. А жаль! Из-за колонны вышла ражая жена директора Зинаида Афанасьевна и вплотную подошла к супругу.
– Я правильно поступил, рыбонька? - жалобно спросил Огуревич.
– Правильно! - кивнула «рыбонька» и коротким ударом в корпус отправила мужа в нокдаун.
– За что? - согнувшись и задыхаясь, взмолился Аркадий Петрович.
– Я знаю, кого ты хотел поселить в «люксе»! Ее! Лапузину! Дрянь!
…После полутемного холла яркий уличный день заставил Кокотова зажмуриться. Открыв глаза, он обнаружил, что перед входом стоит автобус с надписью «ТВ-Плюс». Неторопливый бородатый оператор в пятнистой форме спецназовца и высоких десантных башмаках укреплял на треноге камеру. Делал он это с таким угрюмым лицом, словно устанавливал станковый пулемет, чтобы перекрошить, к чертовой матери, всех окружающих. Молоденький звукооператор в бейсболке, разматывая свои провода, поглядывал на него с некоторой опаской.
Возле балюстрады столпились насельники. Тихо переговариваясь, они внимательно следили за происходящим. Два древних солиста ансамбля песни и пляски Красной Армии обменивались мнениями о том, как удивительно со времен их активной плясовой молодости изменилась военная форма. А некогда знаменитая телевизионная красавица, народная дикторша, усохшая почти до энтомологических размеров, восхищалась тем, насколько преобразились теперь телекамеры, которые прежде напоминали средних размеров шкаф, поставленный на колесики и снабженный объективом величиной с супницу.
На скамейке, развалившись, сидел благодушный Агдамыч. Наблюдая телевизионную суету с тихой мудростью вовремя похмелившегося русского человека, он при этом бдительно следил за сохранностью привинченных латунных табличек. В отдаленье по аллее нервно бегал туда-сюда Жуков-Хаит, иногда он останавливался, доставал из кармана бумажку, заглядывал в нее и снова устремлялся вперед.
– Кого ждем? - спросил Жарынин, подходя к оператору и осматривая камеру ревнивым взором профессионала.
– Имоверова.
– Ого! Вы слышали? - режиссер обернулся к соавтору- Да, - кивнул Кокотов. - Сильный ход!
Имоверов был знаменитым телеведущим, можно сказать, звездой, и тот факт, что останкинский друг Жарынина прислал для репортажа именно его, говорил о многом.
– А где он?
– Едет, - отозвался оператор таким голосом, словно массовый расстрел он собирался начать конкретно с Имоверова, как только тот появится.
Тут из-за куртины показался Болтянский. Он шаркал, ухватив под руку высокого, очень худого и очень дорого одетого молодого мужчину с лицом офисного зануды.
– Это Кеша, Иннокентий - мой правнучек! - с гордостью сообщил Ян Казимирович, обращаясь одновременно к соавторам, старческому сообществу и телевизионщикам.
– А похож-то как! Две капли! - воскликнула какаято из старушек, хотя, говоря по совести, схожести между дедом и правнуком было не больше, чем между облаткой и жевательной резинкой.
Ян Казимирович церемонно представил Иннокентия Жарынину и Кокотову. Их имена и профессиональные заслуги, перечисленные Болтянским, произвели на правнука примерно такое же впечатление, как залетевшая на экранчик мобильного телефона ненужная эсэмэска с рекламой меховой ярмарки в помещении московской мэрии. Правнук же, выяснилось, служил начальником юридического управления в российско-германской фирме «Дохман и Грохман».
