Анаис Нин - Шпион в доме любви. Дельта Венеры
— О том, как жаль, что я уйду без ощущения, что была твоей.
— Тебя беспокоит что-то другое, Элена, что-то, о чем ты думала, когда только пришла, и что я хочу знать.
— Я обеспокоена твоей депрессией и задаюсь вопросом, не скучаешь ли ты по своей прежней деятельности и не желаешь ли снова к ней вернуться.
— Ах вот ты о чем. Ты готовилась к тому, что я снова уеду. Но я этого и в мыслях не держал. Напротив. Я уже поговорил кое с кем из друзей, и они подтвердят, что я вовсе не был активистом, что я всего-навсего салонный революционер. Помнишь героя Гоголя? Человека, день и ночь разглагольствовавшего и ничегошеньки не делавшего. Это я. Я только и делал что говорил. Если это будет доказано, я смогу остаться здесь как свободный человек. Вот за что я борюсь.
Эти слова оказали на нее фантастическое воздействие, такое же сильное, какое оказал на ее чувства страх, помешавший ей кончить. Это испугало Элену. Теперь ей хотелось лечь на Пьера, и чтобы он взял ее. Она знала, что его слов достаточно для того, чтобы освободить ее чувства. Должно быть, он догадался об этом, потому что не переставал ее ласкать, ожидая, когда ощущение от влажной женской кожи вновь разбудит в нем страсть. Гораздо позднее, когда они лежали во тьме, он снова взял ее, и ей пришлось изо всех сил сдерживать подступавший оргазм, чтобы кончить вместе с возлюбленным. Они оба громко стонали, и она плакала от радости.
С той минуты они боролись за свою любовь, стараясь одолеть холод, который поселился в Элене и который язвительное слово или ощущение сомнения могли пробудить и тем самым помешать им удовлетворить друг друга. Пьер сделался одержим этой мыслью. Душевное состояние возлюбленной заботило его теперь сильнее, чем свое собственное. Даже когда они были вместе, он оставался начеку и ждал малейшего намека на то, что это вот-вот произойдет снова. Он выматывал сам себя, ожидая, когда она кончит, и сдерживаясь. Он злился на эту ее нечувствительность, которую она могла вызывать по собственной воле, и начал понимать развратную любовь некоторых мужчин к фригидным женщинам.
Цитадель — неприступная девственность: живущий в нем завоеватель, никогда по-настоящему не принимавший участия в революции, твердо решил добыть эту победу и раз и навсегда сокрушить преграду, которую Элене удалось возвести между ними. Их любовные встречи стали тайной битвой двух воль и приняли форму расставляемых в ряд западней.
Если они ссорились (а ссорились они на предмет ее близких отношений с Мигуэлем и Доналдом, поскольку Пьер говорил, что они занимаются с ней любовью через тела друг друга), он знал, что она из-за него будет сдерживать свой оргазм. Он набрасывался на нее с самыми необузданными ласками. Иногда он бывал груб и обращался с ней, как со шлюхой, которой уже заплатили за покорность. В другой раз он снова старался смягчить ее нежностью, разыгрывал маленького и становился в ее объятиях чуть ли не ребенком.
Он окружил ее атмосферой эротики. Он превратил комнату в благоухающую пещеру, с полом и стенами, покрытыми коврами, и старался через ее любовь вывести Элену к красоте, роскоши и духам. Он покупал эротические книги, и они вместе читали их. То было его последней победой — пробуждение эротической лихорадки, настолько сильной, что Элена не могла противостоять ласкам. Когда они лежали на диване и читали, руки их путешествовали по телам друг друга в поисках тех мест, о которых шла речь в книге. Распаленные описаниями и картинами новых положений, они предавались всевозможным эксцессам и пробовали все формы эротики. Пьер полагал, что пробудил в Элене столь сильную эротическую одержимость, что ей уже не удастся овладеть своими чувствами. И впрямь казалось, что она развращена. Взгляд ее приобрел своеобразный блеск, не имевший ничего общего со светом дня — то были лихорадочно горящие глаза больного туберкулезом. Кроме того, под глазами у нее залегли темные синяки.
Света он больше не гасил, желая видеть, как она кончает, лихорадочно сверкая глазами. Тело ее казалось отяжелевшим. Соски все время оставались твердыми, как будто она не переставая была в состоянии эротического возбуждения. Кожа ее сделалась настолько чувствительной, что стоило Пьеру только дотронуться до нее, как Элена тут же реагировала и по спине ее пробегала дрожь, задевавшая каждый нерв.
Читая новую книгу, они лежали на животе, полностью одетые, и ласкали друг друга. Они целовались над эротическими картинками. Не выпуская губ, они ложились на огромные, выставленные напоказ женские ягодицы, на циркулем раздвинутые ляжки, на мужчин, по-собачьи ползающих на четвереньках с длинными пенисами, почти достающими до пола.
Была там картинка, изображавшая поруганную женщину, у которой в половое отверстие был воткнут толстый кол, выходивший через рот. Это была иллюстрация абсолютного полового удовлетворения, и она рождала в Элене страстное желание. Когда Пьер брал ее, у Элены возникало поразительное ощущение, как будто его член разрастается в ней до самого рта. Она открывала рот и высовывала язык, как на картинке, словно показывая, куда хочет чтобы ее взяли одновременно с влагалищем.
Целыми днями она реагировала с диким возбуждением, как человек, сходящий с ума. Однако Пьер осознавал, что ссора или сказанная им грубость по-прежнему могут помешать ей испытать оргазм и уничтожить эротический огонь в ее глазах.
Исчерпав возбуждение, связанное с чтением порнографии, они прибегнули к новому средству — ревности, террору, сомнению, злобе, ненависти, антагонизму — всем тем чувствам, которые могут возникнуть между людьми, связанными друг с другом.
Теперь он пытался опуститься до следующих пластов ее личности, наиболее потаенных и труднодоступных. Когда она засыпала, он смотрел на нее, одевался и причесывался перед зеркалом. Он искал духовный путь к личности Элены, чтобы добиться ее через новую форму любви. Он перестал шпионить за ней, проверяя, кончила ли она, по той простой причине, что теперь она научилась делать вид, как будто кончила, хотя на самом деле ничего не испытывала. Она шла на этот подлог с потрясающей уверенностью и выказывала все признаки страсти: сокращения матки, ускоряющаяся частота дыхания, пульса и сердцебиения, внезапная неподвижность и скрюченное тело, за чем следует почти бессознательная мутнота. Она умела симулировать все — для нее понятия «любить» и «быть любимой» настолько неразрывно связывались с физическим желанием, что она могла достичь бездыханного психического возбуждения, не кончая при этом физически — все, за исключением внутренних спазмов. Однако она знала, что это трудно почувствовать членом. Она поняла, что борьба Пьера за то, чтобы она всегда испытывала оргазм, была разрушительной, и смогла предвидеть, что в конце концов он утратит веру в ее любовь и они расстанутся. Поэтому она решила разыгрывать комедию.
Он начал заигрывать с ней по-другому. Как только она переступала порог его квартиры, он обращал внимание на то, как она движется, как снимает шляпку и пальто, как встряхивает волосами и какие на ней кольца. Он считал, что таким образом может поднять ей настроение и расчистить себе пространство для атаки.
Сегодня она была по-детски наивна и послушна, распустив волосы и склонив голову, словно враз обремененная всеми прожитыми годами. На ней было мало грима, лицо выражало невинность, а платье было легким и светлым. Сегодня ему хотелось ласкать ее нежно и чувственно, например, воздать должное красивым пальчикам на ногах, таким же подвижным, как на руке. Он обратит внимание на щиколотки с бледно-голубыми прожилками и крохотным чернильным пятнышком, навечно вытатуированным под коленной чашечкой, где она, будучи пятнадцатилетней школьницей, носившей черные чулки, замазала чернилами образовавшуюся в них дырочку. Пока она занималась этим, кончик пера обломился, и получилась ранка, так что пятнышко осталось навсегда. Он проверит, не сломала ли она какой-нибудь ноготь, и будет огорчен неприятностью, из-за которой ноготь выглядит теперь ампутированным рядом со своими собратьями, длинными и острыми. Он взял на себя все ее мелкие заботы. Он прижал к себе эту девочку, которую хотел бы узнать. И задал ей вопрос:
— Так значит, ты ходила в черных бумажных чулках?
— Мы были очень бедны, а кроме того, это считалось частью школьной формы.
— А что еще ты носила?
— Ученические блузки и темно-синие юбки, которые я ненавидела. Мне уже тогда нравилась изящная одежда.
— А что ты надевала под низ? — поинтересовался он таким невинным тоном, словно спрашивал, одевала ли она в дождливую погоду плащ.
— Я уже не помню, в каком именно белье я тогда ходила — помню только, что мне очень нравились рубашки с тесемками. Зимой мне приходилось надевать шерстяные кальсоны. А летом я ходила в белых лифчиках и мамлюках[24], которые терпеть не могла, потому что они были слишком широкие. Я мечтала о плетеных кружевах и часами разглядывала витрины магазинов нижнего белья. Они пленяли меня, и я видела себя в сатине и кружевах. Нижнее белье маленьких девочек едва ли показалось бы тебе возбуждающим.
