Розамунда Пилчер - Сентябрь
Вайолет перестала слушать, да это было и не нужно. Достаточно кивать головой или произносить «м-м», «а-а» всякий раз, как Лотти на минуту умолкнет, чтобы перевести дух, и снова примется плести нескончаемую околесицу.
— …В прислуги я поступила, когда мне было четырнадцать лет, нанялась в большой дом в Файфе. Уж как я плакала, как плакала, но мать сказала: ничего, будешь служить. Взяли меня судомойкой, а кухарка ох строгая. Я в жизни так не уставала, в пять утра уже на ногах, а спала я на чердаке, так еще этот лось.
Слово «лось» зацепило внимание Вайолет.
— Как ты сказала, Лотти, — лось?
— По-моему, это был лось. То есть его голова, такое чучело на стене. Для оленя уж очень большая. Мистер Гилфиллен был миссионером в Африке. Кто бы мог подумать, что миссионер станет убивать лосей, а вот он на них охотился. На Рождество всегда готовили жареную индейку, а мне доставался только кусочек холодной баранины. До чего жадные. У таких снега зимой не выпросишь. Чердак, где я спала, протекал, платье у меня было вечно мокрое. Я и заболела воспалением легких. Вызвали доктора, и миссис Гилфиллен отослала меня домой. Вот я радовалась-то. Дома у меня был котенок, такой пушистый, игривый, ужасный проказник. Откроет дверь в чулан и ну лакать сливки; мы один раз нашли в банке со сливками дохлую мышь. А потом Рыженькая родила котят, они были такие дикие, исцарапали матери все руки… Она не любила животных, папину собаку так просто ненавидела…
Две пожилые дамы сидели на скамейке в большом парке Релкирка. Недалеко от них катила свои воды река, высокая от паводка, бурая от частиц торфа. Стоящий чуть не по пояс в воде рыбак вздернул в воздух леску, хотя она у него ни разу не дрогнула. На противоположном берегу высились викторианские особняки в глубине просторных садов, с лужайками, сбегающими к самой воде. Против двух вилл покачивались на причале яхты. Плавали утки. По берегу шел мужчина с собакой, остановился возле уток и стал бросать им крошки. Птицы, хлопая крыльями, подплыли, стали жадно глотать.
— …Доктор сказал, что у нее удар, сказал, что от нервов. Была война, я хотела пойти добровольцем, но тогда некому было бы ухаживать за матерью. Отец весь день на огороде, он репу выращивал, замечательная у него была репа, крупная, сладкая, а придет домой, скинет сапоги и палец о палец не ударит… в жизни не видела человека, чтобы так много ел. И всегда молчит, бывало, по нескольку дней слова не скажет. Ставил силки на зайцев, очень зайчатину любил. Конечно, тогда зайцы не болели этим ужасным миксимотором.[13] Теперь-то их есть нельзя…
Вайолет уже давно обещала Генри дать Эди возможность отдохнуть от Лотти хотя бы полдня, и ее все время мучила совесть, что она никак не может решиться, но вот, наконец, сегодня она позвала Лотти в Релкирк походить вместе по магазинам, а потом зайти в кафе и выпить чаю. Она заехала к Эди, усадила Лотти в машину и повезла в город. Ради торжественного случая Лотти разрядилась в пух и прах: надела бежевое кримпленовое пальто, шляпку, похожую на блин, туфли на высоких каблуках, в которых она с трудом передвигалась, взяла огромных размеров дамскую сумку. С той минуты, как Лотти села в машину, она болтала, не закрывая рта. Болтала все то время, что они провели в универмаге «Маркс и Спенсер», пока покупали свежие овощи, пока ходили по людным улицам в поисках магазина, который Лотти упорно называла «Галантереей».
— Лотти, по-моему, никаких галантерей тут давным-давно нет.
— Есть, только надо немного пройти по этой улице… или по той. Мама всегда покупала в нем шерсть для вязания.
Ни на миг не веря, что они эту галантерею найдут, Вайолет покорно кружила с Лотти по городу. Ей было жарко, ноги болели, и когда Лотти наконец-то разыскала магазинчик, она почувствовала и облегчение, и досаду. Лавчонка была древняя, затхлая, набитая картонными коробками со спицами и крючками, на полках выцветший шелк для вышивания, допотопные вязальные узоры. Продавщице за прилавком, казалось, лет сто, если не больше, она чуть не полчаса искала то, что хотела купить Лотти — ярд резинки для панталон. Наконец-то нашла моток в ящике с разрозненными пуговицами, отрезала ярд дрожащими руками, положила в бумажный пакет и приняла деньги. Дамы вышли на улицу, Лотти торжествовала.
— Ведь я говорила вам, говорила, — захлебывалась от радости она. — А вы мне не верили, знаю, что не верили.
Все, что надо, они купили, а для полдника было еще рано, и Вайолет предложила погулять в парке. Они вернулись к машине, сложили покупки в багажник и пошли по широкой зеленой лужайке, которая спускалась к реке. Вайолет села на первую же скамейку.
— Отдохнем немного, — решительно сказала она. Вот как случилось, что они с Лотти оказались здесь, в парке, залитом золотым солнечным светом. А Лотти все тараторила, тараторила, трещала…
— А вон там лечебница, где я была, ее видно из-за деревьев. Вообще, там было неплохо, но сестер я просто не выносила. Доктор был славный, это верно, но совсем молоденький, студент, ровным счетом ничего не понимал в болезнях, хоть и притворялся, что опытный. Да, а вот сад там прекрасный, ничего не скажешь, такой же, как в крематории. Я хотела сжечь маму в крематории, а священник сказал: нет, она хотела, чтобы ее похоронили рядом с отцом на церковном кладбище в Туллочарде. Может, он врал, а может, и нет, только откуда ему это знать?
— Наверное, твоя мама ему говорила…
— По-моему, он сам хотел ее там похоронить, вечно вмешивался не в свои дела.
Вайолет смотрела на психиатрическую лечебницу, которая стояла высоко над рекой, это было красное кирпичное здание с башенками и шпилями, почти скрытое зеленью деревьев.
— Да, лечебница расположена очень красиво, — сказала она.
— Это все врачи. У них денег хватает, за что угодно могут заплатить.
— Кстати, как звали того молодого врача, который тебя лечил? — как бы вскользь спросила Вайолет.
— Доктор Мартин. Там был еще один, доктор Фолкнер, но он хоть бы раз поговорил со мной. А доктор Мартин решил, что меня можно выписать из лечебницы и чтобы я жила с Эди. Я хотела на такси ехать, а они привезли меня к ней на «скорой помощи».
— Эди у нас святая.
— С ней-то жизнь всегда ласково обходилась, везет некоторым. Одно дело жить с людьми, в деревне, и совсем другое — в городской лечебнице, куда тебя заперли и держат насильно много лет.
— Почему бы тебе не продать родительский дом и не перебраться в деревню?
Но Лотти пропустила это вполне разумное предложение мимо ушей, будто Вайолет и не высказывала его, и продолжала с жаром нести свое. «А ведь мы, пожалуй, и не догадываемся, до чего она хитра», — подумала Вайолет.
— Я за нее ужасно переживаю, она так растолстела, ведь в любую минуту может помереть от сердца при такой-то толщине. И все равно вечно бегает то к вам, то к Вирджинии, нет чтобы посидеть спокойно и поболтать или посмотреть телевизор. Совсем о себе не думает. Она мне сказала, что на бал, который устраивает миссис Стейнтон, приедет Алекса со своим молодым человеком. Я так рада за нее. Но за ними нужен глаз да глаз, все мужчины одинаковые, как только добьются своего, тут-то…
— О чем ты, Лотти? — строго оборвала ее Вайолет.
Лотти уставилась на нее своими круглыми темными глазами.
— Ну, как же, ведь Алекса не бесприданница. Старая леди Черитон была богатейшая дама. Я газеты читаю, мне все известно об этой семье. Если у девушки есть денежки, любой мужчина на нее позарится.
Вайолет чуть не задохнулась от бессильной ярости, лицо ее запылало. Какая наглая стерва эта Лотти! Но, увы, она произнесла вслух то, чего в глубине души опасались все родные Алексы.
— Алекса очень хорошенькая и обаятельная девушка. Да, у нее к тому же есть состояние. Но она сама выбирает себе друзей, и состояние здесь ни при чем.
Но Лотти то ли не заметила, что ей сделали выговор, то ли ее это не задело. Она засмеялась и вскинула голову.
— Напрасно вы так в этом уверены. Тем более что он в Лондоне живет. Все они охотятся за деньгами. Проходимцы светские, — выкрикнула она, да с такой злостью, будто слово «проходимец» было непристойным ругательством.
— Довольно, Лотти, ты мелешь Бог знает какую чушь.
— И девушки тоже хороши, все одним миром мазаны. Так уж испокон веков повелось: увидят красивого парня и бегут за ним, сразу на все готовы, суки, настоящие суки! — Она вдруг задрожала, словно возбуждение, в которое она пришла от собственных слов, проникло во все клеточки ее большого нескладного тела. Ее рука протянулась и стиснула запястье Вайолет.
— А Генри? Я и о нем вам скажу, я его часто вижу. Он гораздо меньше ростом, чем его ровесники, разве нет? Приходит к Эди и молчит, слова из него не вытянешь. Мне кажется, он не совсем нормальный. Я бы на вашем месте задумалась. Совсем не похож на других детей…
