Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти
пускать вас я не могу… вернее, могу, учитывая, что с ребенком жена, но, входя в ваше положение, видя, как любите дочь, какие родители, а это… — вздохнула, — поверьте, не так уже часто бывает, хотя все, все любят, конечно, мы идем вам навстречу. Но прошу вас…" — "Хорошо… Спасибо, спасибо, Евгения Никаноровна!" — Растопила все же меня.
Жара кончилась, что ж, сентябрь. И погода любимая: свежий ветер, солнце играет с облачками-барашками в чехарду, листья туго еще шелестят. Я оглядывался, ждал мать. Но ходили чужие. По команде отскакивали глазами, отворачивались в сторонку. Лишь одна далекая милая тетя Лиза, помощница Динста, двинулась прямо н а в ы. И я не бежал. Пепелищно горько тянуло на меня от ясных глаз и несжатых усиков. Но былое ее добро глушило горелый чад. "Ох, не дай бог попасть в наши руки!" — вздохнула она.
Мама шла ко мне в соответствии со своим утренним голосом — твердо, сдержанно, терпеливо готовая ко всему. Ох, и ей налегло на душу, но, давно уж иного не ждавшая, думала, как бы все это пройти и сыночка своего по жидким жердочкам над пропастью провести. Даже издали видел это в ней. А была мать, любимая, и, обняв ее, в душу принял, начал рассказывать. Одного лишь не хотелось мне замечать — беспокойно ощупывающих взглядов.
— Как у тебя с деньгами? — Хорошо. — Как всегда…. - по-давнишнему усмехнулась притерпело и горестно. — Ты хоть ешь что-нибудь? А что? — Пирожки… яблоки… да, свекольник вот на днях ел. — Свекольник?.. — оживилась. — Ты готовил? Ах, на работе… Как там у тебя, не уволят? Может, тебе нужны деньги? Ты не стесняйся.
Если можешь, — вдруг прорвалось, — отдай за меня Лине. Я давно у нее триста рублей брал на мебель, осталось сто. Так хочу рассчитаться с ней! Тебе не трудно? — Хорошо, я отдам. А что, ты с ней в ссоре? Она бывает? — Бывала. Куда-то уехала. Не знаю, секрет. Отдыхает где-нибудь. В Зеленогорске. Звонит иногда Анне Львовне.
Но была она дальше, на юге, с Володей. "Сашка!.. — потом уж делилась. — Как мы там прожили!.. Он такой джентльмен! Если бы ты сказал, я бы сразу же прилетела!" — "По студенческому билету". — "Кусаешься, миленький". Она еще молодая: в сорок лет летает по льготным билетам. Другой бы со стыда сгорел, представив, как спросят, а она… Потому и не спрашивают.
Снова вечер, твоя пытка. Кислород, окно, огни. "Вас там спрашивают… какая-то женщина…" — просунулась в дверь сестра.
Дождь шумел по крыше — гулко, сыто, свежо. На крыльце прижималась к дверям незнакомая женщина, виду самого распростецкого. "Вы — меня?" — "Не знаю… Лоба… — вертела бумажку, ловя на нее электрический отблеск. — Там, у нас на желтушной, жена ваша, что ли, лежала, с девочкой. Верочкой
звать, так она просила меня мяты… Вот, возьмите. Тут остатки, после еще пришлют".
Эта женщина, санитарка, рассказывала Тамаре, что сестра ее на Кубани заболела. И врачи от нее отказались. Но сказал ей кто-то: пей мяту. Что ж не пить — растет в огороде, сама по себе. Стала пить и — здорова. "Ну, побегу, я с дежурства. Так вы жене своей передайте, скажите: тетя Таня не забыла, а все не могла. Тоже болела. Как придет посылка, сразу же принесу".
Но пришла ли добрая тетя Таня, принесла ли травы — мы не узнали. И не вспомнил я тогда на крыльце про одну встречу, про слова, (оказывается) некогда в нас, бездетных еще и здоровых, брошенные: "Ин хортис деи нулля херба контра вис мортис, — сказал один врач и сам же перевел. — В садах господа бога нет травки против силы смерти". Значит, все уже было ведомо римлянам, все. Но затем и приходим сюда, в этот мир, чтобы тоже пройти целиной. Да иначе нельзя.
Еще не было девяти, еще рано было туда, на Чайковского, за посланцем Нины Акимовны, но сидел уж подле желтой стены — рядом с вами все же спокойнее. Вот подходит к кровати Тамара с чашкой жидкой-прежидкой каши. И отходит с нею же. Все ясно. Но может, сегодня сделают дырочку в горле, дышать сможешь, спать.
Как ни вяло я плелся туда, на Чайковского, времени оставалось — час. Встал на якоре возле стоянки такси, где сошлись два дома, и глазами уперся в стену, прикидывал, как бы прыгнул вот с этого дома. Если б С к а з а л и… Дом-то четырехэтажный, старый, потолки там высокие, это хуже. И другой рядом такой же. Между ними щель. Может, лучше в нее, чтобы било о стены, немного придерживало? Нет, лучше так, чтоб на провод. А что, это можно. Главное — прыгнуть, а куда, не Их дело. Поломался бы здорово, но провод самортизирует, выжить можно. Все же хочется тебе, Саша, выжить? А как же. Может, еще пригодился бы. Страшно, очень страшно, наверно, но как хорошо было бы! Вот сейчас, перед тем, как прыгнуть, помчался бы к вам, сказал тебе: доченька, пойдешь в школу, пойдешь!
Надо брать такси. Раз — и вот уже дверь, такая знакомая дверь. "Вам куда? — шустро поднялась со стола привратница. Что ты, милая, я же свой, я на стуле твоем, знаешь, сколько отсиживал, больше ставки твоей. И башку свою по столу, по клеенчатому, футбольным мячом перекатывал. — Вам что, назначено к ней?"
Да, назначено к ней, предназначено, но не знаю, когда. А уж к Нине Акимовне вот сейчас. Поднялся на лоротделение. Улыбался на полу ликующий красно-синий шахматный пластик. Кто играет здесь и во что? Обреченность с Надеждой? Белые (халаты) ходят-прыгают через два поля, черные (фигуры больных) еле-еле плетутся, такая у них позиция — цугцванг, ни шагу. Здесь всегда, как в задачках: "белые начинают и дают мат". В два, в три и даже в четыре года. Даже этюды (по секрету скажу вам) случаются: "белые начинают и выигрывают". А когда, через сколько, не сказано. Но рассчитано.
Только в дверь, и она там, Акимовна, в ординаторской, шла, увидала, споткнулась. Глаза испуганно встали. Поздоровались и — о деле, короче короткого. Познакомила с тем, которому переадресовала нас. Я побрел вниз, волоча перед собой его образ. Да, приятный, скромный, умный. Что ж, везет нам на умных, хороших. На крыльце закурил. "Здравствуйте!.. — милая кореяночка Лиза, осенняя нянька, глядела на меня, родственно улыбаясь. — Ну, как Лерочка? Как? Скажите? Все хорошо?" — "Умирает Лерочка", — вдруг само по себе из меня выскочило."Что-о?!" — рукой на меня замахала, чтоб заткнуть мне обратно. "Лизка… иде-ом!.." — звали ее, теперь уж студентку, студентки же. "Ну, я… вы… — заметалась, — извините… передайте привет… если можно".
— Так!..Я готов. Куда нам? — выскочил легкий, быстрый.
Сели, тронулись. Расспросить хотелось, и с чего-то надо
было начать. "Простите, Иван Михайлович, вы давно здесь работаете?" — "Пятый год". — "Вообще?" — позволил себе совсем по-дурацки удивиться: как-никак, а уже далеконько ему за тридцать. "Ну, вообще-то давно, только раньше по общему профилю, — в этом умном питерском голосе поплавком ныряла усмешка. И подумалось мне: ради денег, но он сам же отвел грязные подозрения:- Здесь куда интереснее. Не сравнить". — "А там, в институте, есть один лоринголог, он отсюда, от вас, перешел. Говорит, не выдержал", — замороженно нес в лицо ему свой бестактный вздор. "А-а, Сверчков, знаю, знаю, — скользнул по мне остреньким взглядом. — Он действительно перешел, только не совсем так, там историйка вышла. Ну, ничего особенного, — спохватился и другим голосом: — Вы предупреждали? Там не будет никаких трений?" — "Нет. Скажите, Иван Михайлович, это не больно?" — "Да нет, ерунда. Кровать там какая? Ну, вот и все. Да, под местным — разумеется". — "И она сможет дышать?" — "Да, конечно".
И опять повторился обряд знакомства: это — эта, это — этот. Уважительно поздоровались, уважительно же посмеиваясь. Люди как люди, на работе. Не совсем приятный знакомил их повод, ну, да что уж — на том ведь стоят.
— Так… инструмент? — лязгнул из портфельчика на стол сверточек, охлопал себя по карманам.
— Халат, пожалуйста… — не сдвинулась с места заведующая. А уж сзади
плыл на руках-распялках старшей сестры крахмальный, сахарно-белый. Так услужливо, но с достоинством подставляла. Вделся, и вот этими пальцами, которые сейчас развернут сверток, вытащат скальпель, просовывал вываренные в щелоках, зажелтевшие кальсонные пуговицы в тугие, заглаженные петли. — А второй?.. — сказала, не сдвинувшись с места, заведующая.
— Есть, есть, Евгения Никаноровна!.. там, сейчас, сейчас… — подхватилась Старшая.
— И второй?.. — усмехнулся н а ш.
— У нас так. Пожалуйста… — посторонилась, пропуская его Никаноровна.
Прости нас, прости, доченька!..
— Иван Михайлович!..
— Да, да?.. — обернулся растерянно: меж двух огней, но — умница! — улыбнулся мне: — Не волнуйтесь.
— Ну, что-о вы, това-арищ Лобанов… — укоризненно, недоуменно-брезгливо протянула заведующая. — Вы же сами просили разрешить вам, — и, пожав плечами (вот видите — консультанту, с кем нам приходится иметь дело),
обронила холодно: — Идите и ждите.
Пошел. Сел. Следил мысленно: входят, здороваются, смотришь затравленно: "Мама, мама…" А что мама… Вот сейчас плач… запонку в горлышко вставят железную, навсегда. Почему это все? Почему мы живем? Почему эти листья и тени шевелятся?
