Яна Дубинянская - Сад камней
Вырваться наконец отсюда, потому что сколько можно?! Вернуться, поразить всех наповал своим возвращением и воскрешением еще вернее, чем исчезновением и давно всеми признанной гибелью. А там, поймав момент массового поражения и ступора, всех построить, нагнуть, запрячь, заставить работать в едином механизме. Запустить и снять фильм. Тем более что все уже придумано.
Возможно, так и было спланировано с самого начала. Но мне надоело разгадывать чужие ребусы. Будем считать, что в данном случае совпали цели и желания. Мои с неизвестно чьими.
Пашка завеялся куда-то — договариваться, звонить, а может, и так, в туалет. Я добыла из-под лежанки парижскую сумку — когда он был, если был вообще, этот Париж? — сплющенную в длинный блин за ненадобностью пятого измерения. Положила в отдельный карман маленький белый ноутбук. По-хорошему, перед редактурой сценарий надо распечатать, увидеть на бумаге. На первом же встречном принтере. Так, что у нас еще из необходимых вещей?
Маленькая наблюдала за моими сборами медленными движениями черных глаз из-под периодически смыкающихся век. Она хотела спать, уже засыпала. В это время мы с ней обычно выходили на прогулку.
За спиной скрипнула створка, впуская высокую и широкую, как дверной проем, струю холодного воздуха. Как будто непонятно, что здесь ребенок, что дверь нужно прикрывать за собой, едва проскользнув внутрь, какой же ты все-таки козел!..
Гневно обернулась навстречу.
— Ты не идешь гулять? — спросил Яр.
— Дверь закрой!
Выкрикнула заготовленное по инерции, тем более что какая разница, кто из них. Яр спохватился, аккуратно прикрыл створку. Малышка вздрогнула от моего крика и снова опустила веки, похожие на блюдца из мутного стекла.
Он подошел ко мне, по дороге споткнулся о распластанную сумку, посмотрел на нее недоуменно, словно припоминая, что же это такое может быть. Перевел глаза на засыпающую девочку, затем в угол под ставнями, где стояла картина Михайля; мой взгляд следовал за его, след в след, словно по тропе, прокладываемой через минное поле. И тем более неожиданно наши глаза встретились.
— Ты уезжаешь? — коротко спросил Яр. — С ним?
— Не неси ерунду. Мы все вместе уезжаем. Или ты собирался так здесь и жить, на этой Поддубовой-5?
— Я ничего не собирался.
— Вот именно! — я заводилась, и это было странно, Яр никогда меня не доводил, он всегда, наоборот, не давал завестись, не позволял захлестнуть и пробить. — Ты сидишь и тупо смотришь кино, как будто тебя ничего не интересует. А надо что-то делать! Я прожила в этом кошмаре три месяца и не свихнулась, но я не могу больше!..
Яр должен был что-нибудь сказать. Например, он мог бы отпустить какую-то польскую шуточку, это срабатывало безотказно. Вообще-то он редко говорил при мне по-польски, сознательно сводя к минимуму свой иностранный шарм, имманентное и незаслуженное мужское преимущество. Или просто улыбнуться, заглянуть в глаза, провести ладонью по щеке, как он всегда умел. Мог бы, должен был — но молчал, не трогался с места, и я не понимала, я отказывалась понимать!.. И заводилась еще больше, набирала обороты, при этом четко, будто под ярким зимним солнцем, осознавая: все равно не пробьет. Фальшивка, обманка, холостые обороты — на изнеможение. Почему он молчит? Почему не делает ничего?!
Он шагнул вперед и толкнул меня в грудь — резко, сильно, зло, непостижимо, — и я не удержалась на ногах, растянулась поперек лежанки, больно стукнувшись спиной о ее край, и, стиснув зубы, сдержала вскрик, потому что маленькая же, и вскинула глаза с гремучей смесью гнева и изумления. Но взгляду не хватило пространства, взлетной полосы для разгона. Потому что Яр уже был слишком, слишком близко. Уже нависал вплотную, опершись на локоть, уже расстегивал грубым и точным движением молнию на моих джинсах — и я тоже рванулась к его поясу; почему-то в кино герои прежде всего избавляются от верха одежды, да кому он мешает на самом деле, верх, вот черт, застежка на ремне, как ее там, щелк, быстрее, быстрее…
Что-то ритмично стучало там, за окном, наверное, ставня, я же разбила тогда стекло, и Яр тоже разбил, теперь во флигеле сквозняк, продувает из конца в конец… Стучало все сильнее, все настойчивее, и на стук наложился свист, громкий, пронзительный, переходящий в завывание, страшный голос холодного зимнего ветра. Жарко, стянуть свитер через голову, отбросить в сторону, неизвестно куда, быстрее, слышишь, еще быстрее!..
Прижалась, приникла, прилипла к нему. Мне все еще было жарко, но Яр уже нащупал на полу и подтянул до груди лоскутное одеяло. Тут и распахнулась дверь, впуская ледяной ветер, клубы мелких снежинок и Пашку в расстегнутой куртке и с непокрытой головой, тяжело переводящего дыхание.
— Ну слава богу, — выдохнул он после естественной паузы: и насмешливо, и с облегчением. — Я уже думал, вы в лес пошли. Видали, что делается?
Я завернулась в край одеяла и приподнялась к окну. Увидела неясную белую муть. Кивнула Пашке:
— Ничего себе.
* * *Вот эта комната, мадемуазель. Окна выходят на Сену, здесь настоящий старый Париж, не с открыток для туристов, а истинный, для тех, кто понимает. С кинофестивалем в те годы работала Мариз, моя давняя подруга, и она всегда селила участников в нашей гостинице. Большинство не ценило, нет. Особенно из стран бывшего соцлагеря, Восточная Европа, я имею в виду, про русских вообще молчу. Эти люди понимают только деньги, пьянку и гламур. Потому у них и кино такое. Не принимайте на свой счет, мадемуазель, в вас-то чувствуется порода. Готова поспорить, ваша прабабушка была графиня, из эмигрантов… нет? В таком случае… О да, русский балет! Я должна была догадаться.
Окна мы сменили два года назад. Раньше были обычные рамы, не металлопластик, и над ними полосатые маркизы, очень стильные, вы можете посмотреть на фотографиях внизу. Лично я была за то, чтобы заказать новые по тем же эскизам, однако хозяин решил иначе. Все должно меняться, жизнь не стоит на месте. Но тогда маркизы еще были, и она любила сидеть в их тени одна, облокотившись на подоконник, когда все другие пьянствовали в номерах. Удивительная женщина. Она понимала Париж, понимала настоящее. Как ее звали, напомните?.. Марина, да, конечно, Марина.
Однажды она сказала мне: Валери, вы в вашей стране умеете так красиво, так спокойно, так правильно жить. И при этом ваши режиссеры снимают великое кино. Ей было трудно соединить в уме, как такое возможно. У вас великое получается только на сопротивлении, на пределе, на грани, когда жить уже нельзя, и все равно никто не ценит сразу.
Она очень устала, эта женщина, Марина. Она хотела успеха, славы, признания, хотела любви. Но всего этого нельзя хотеть, оно приходит только само, когда не ожидаешь. Она спугнула свой успех и свою любовь. Я все видела, я всегда вижу все, что происходит в нашей гостинице. Хозяин говорит мне: Валери, вы — ее душа. Мой сын хочет, чтобы я бросила работу здесь, уехала к нему, на Лазурный Берег. Но разве это возможно?
В тот день у них был показ, она привезла свой фильм, не помню, какое-то короткое название. Женщина-режиссер — я не совсем это понимаю. Вечные нервы, вечная борьба амбиций с подчиненными мужчинами. Куда гармоничнее, когда он — режиссер, а она — актриса. Был мужчина, который находил ей деньги на кино, организовал ей эту поездку… промоутер, продюсер, как у вас говорят? Она его ненавидела. Он хотел сделать ее звездой и заработать на ней, а она не хотела и не могла зависеть от мужчины, которого не любила.
Так вот, на показ они поехали вместе. Вернее, поехала вся группа, но другие сразу вернулись отмечать в номере у их кинооператора, веселого парня, у них с Мариной явно что-то было, общее прошлое, но оно уже не имело значения. А они двое остались на торжественный банкет, Марина и ее продюсер. На таких банкетах, насколько я знаю, происходит все самое важное: завязываются профессиональные знакомства, связи, договора на будущее. Но она возвратилась в гостиницу. Очень рано, еще засветло. И я поняла, что это ее провал.
Не картины, картина прошла на приличном уровне для новичка, я не могу судить сама, но мне так сказала Мариз, а она понимает. Но то был провал Марины лично, потому что она отказалась принять правила, а у нас так нельзя. Это у вас можно добиться желаемого только тогда, когда не признаешь никаких правил, и она привыкла. А он очень злился потом, тот мужчина. Он много в нее вложил и хотел, чтобы она была шелковая. Но дело даже не в этом: она унизила его. Показала, что без нее он здесь ничто. Никому он не был интересен там, на банкете, один. Я думаю, он не простил. Если они дальше работали вместе, он, видимо, ждал случая, чтобы вернуть ей то унижение. Разве я не права?
А она перечеркнула себе все, во всяком случае, здесь, в Париже. Наша гостиница еще несколько лет принимала кинофестиваль, но Марины больше не было и быть не могло. Жаль. Она необыкновенная женщина… Очень красивая, как парижанка. Она не красила седину, это так смело. Ей шло.
